Эрно Анни - Стыд
СТЫД
Анни ЭРНО
Филиппу В.
Язык - не истина. Это всего лишь наш способ существования во вселенной.
Поль Остер “Изобретение одиночества"
В июньское воскресенье, сразу после полудня, мой отец хотел убить мою мать Как всегда, собираясь к обедне, я вышла из дома на четверть часа раньше. По дороге домой я должна была зайти за пирожными к кондитеру в коммерческий центр, занимавший несколько зданий, которые слегка подремонтировали после войны в ожидании полной реконструкции Дома я сняла воскресное платье, слегка ополоснулась и переоделась во все домашнее.
Клиенты разошлись, витрины бакалейной лавки прикрыты ставнями, и наша семья уселась за стол радио, конечно, включено, потому что в это время идет юмористическая передача “Суд” с Ином Деньо в роли электромонтера, которого за какие-то смехотворные проступки судья дрожащим голосом без конца приговаривает к таким же смехотворным наказаниям. Мать - явно не в духе.
Едва усевшись за стол, она начала препираться с отцом и никак не могла успокоиться. Уже убрав посуду со стола и вытерев клеенку, она продолжала его за что-то попрекать, снуя по крошечной кухне, занимавшей угол между кафе, бакалейной лавкой и лестницей, ведущей наверх.
Так бывало всякий раз, когда она сердилась. Отец молча сидел за столом, отвернувшись к окну Вдруг он начал тяжело дышать, и его затрясло. Вскочив с места, он схватил мать и поволок ее в кафе, громко бранясь чужим и хриплым голосом.
Я побежала наверх, бросилась на кровать и зарылась головой в подушку. Но тут я услышала материнский вопль: “Дочка!” Голос матери доносился из погреба, рядом с кафе. Я скатилась вниз по лестнице, истошно крича:
"Помогите!” В подземных сумерках я увидела, что отец крепко держит мать - не то за плечи, не то за шею. А в другой руке у него огромный секач для обрубания веток - отец вырвал его из колоды, в которую тот был всажен. Еще помню только крики и рыдания.
Затем мы все трое - уже на кухне. Отец сидит возле окна, мать стоит у плиты, а я примостилась на нижней ступеньке лестницы. Я плачу и никак не могу остановиться. Отец еще не пришел в себя, руки у него дрожат и голос по-прежнему чужой.
И он все повторяет: “Ну, что ты плачешь, я же тебе ничего не сделал”. Помню, как я отвечаю ему: “Я из-за тебя свихнусь на всю жизнь”. А мать говорит: “Ну, все, все.” Позже мы втроем едем прогуляться за город на велосипедах.
Когда мы возвращаемся вечером домой, родители, как обычно по воскресеньям, снова открывают кафе. И никто из нас больше никогда не заговаривал об этом случае.
Это произошло 15 июня 52-го года. Первая дата, которую я в детстве четко запомнила. До этого дни и числа, записанные на школьной доске и в моих тетрадях, сменяли друг друга, ничем не выделяясь из общей череды.
Позже некоторым из моих любовников я говорила: “Знаешь, когда мне было двенадцать лет, мой отец хотел убить мою мать”. Эта жажда открыться означала, что я очень любила этих мужчин. Но стоило мне поделиться с ними моей тайной, все они тут же замолкали.
Я видела, что совершила ошибку ни один из них не был готов к подобному признанию.
Эту сцену я описываю впервые в жизни. До сегодняшнего дня мне казалось, что я никогда не смогу это сделать, даже в личном дневнике. Точно из страха нарушить какой-то запрет и навлечь на себя неминуемую кару. Быть может - навсегда утратить способность писать.
Какое облегчение! Я вижу, что ничего ужасного не произошло и я пишу как ни в чем не бывало. И теперь, когда я рассказала эту историю на бумаге, я уже не вижу в ней ничего исключительного баналь
