Эрия Филипп - Буссардель 4
ФИЛИПП ЭРИА
ВРЕМЯ ЛЮБИТЬ
* ЧАСТЬ I *
Началось все в тот самый день, когда мой сын вернулся из города,
получив по математике плохую отметку. Впрочем, я должна была ждать этой
неприятности: математика и он... Но тогда ещё я не могла предвидеть, что
все это будет иметь продолжение и будет тянуться долго, по сей день.
Как и всегда, в положенный час я услышала шаги Рено, он прошел через
весь дом, никуда не заглядывая, только шагал не так легко, как всегда, и,
проходя мимо кухни, крикнул:
- Мама дома?
Вот уже год, нет, пожалуй, даже два, как он перестал звать меня
«мамми», а я его «Рокки».
- В саде, - ответила Ирма со своим варским акцентом.
Я обернулась. И увидела сына. Он вышел из полутьмы зала и сразу попал
в зеленый сумрак, под тень шелковиц, где я сидела, и по его лицу я тотчас
догадалась: что-то неладно, но я притворилась, что ничего не замечаю.
- Уже? Присядь-ка.
Я притянула его к себе и усадила в плетеное кресло. Полулежа в
шезлонге под сводом ветвей, куда каждый вечер из долины наползал поток
необъяснимой прохлады, я не шевелилась, было лень. И произнесла самую
банальную фразу, какой обычно подбадривают собеседника:
- К вечеру стало все-таки полегче. А днем просто ад какой-то. И ведь
только-только начался май, а жара как в июне. Непременно свезу тебя завтра
к морю.
Но Рено не клюнул на мое предложение, хотя мне самой оно казалось
заманчивым.
- Не собралась даже посмотреть, что делается у меня на стройке, они
там никак не раскачаются. Впрочем, сегодня суббота! Баста!
В этот спокойный час, когда птицы уже замолкают, мой голос звучал
особенно четко. Чуть слышное эхо, отбрасываемое стеной фасада, выходившего
на восток, - она первая к вечеру отдавала накопленный за день зной, -
подчеркивало каждое мое слово. Потом я не раз припоминала это вечернее эхо,
ещё долго оно перекатывалось волной в моей памяти, и пришлось признать, что
оно было неким предупреждением. Как могла я тогда же не насторожиться? Но в
тот момент я была как глухая, как слепая; день кончался привычно и
счастливо, я увидела сына, и это-то усыпило мои предчувствия.
Рено упорно молчал, стиснув губы, чуть вздернув подбородок; его черные
как агат глаза утратили обычную живость взгляда, что служило у него
признаком великой озабоченности. Но этот загадочный и важный вид был для
Рено вполне естественным, перешел к нему по наследству от настоящего отца и
вовсе не означал, что мой сын размышляет о чем-то не по возрасту серьезном.
Я сильно подозревала, что во всех его секретах есть немалая доза
школярства.
- А ты, значит, вполне в форме и выдержал по такой жаре зубрежку?
Рено сел, и я поняла, что сейчас он заговорит.
- Знаешь, я по математике последний в классе.
Вот оно что, оказывается, дело только в этом.
- Что ж, бывает. Возьми, к примеру, меня. Я была самой последней из
тридцати восьми. Правда, я была моложе тебя, мне было лет тринадцать.
- Что тут общего? А потом, девочкам...
Голос уже стал мягче. Неужели он боится святого материнского гнева?
Но, слава богу, я, столько натерпевшаяся в свое время от материнского да и
отцовского гнева, жившая по родительской указке, - такой глупости не
совершу! А Рено тем временем совсем отмяк.
- Ты пойми, через три месяца мне сдавать экзамен. Если дело пойдет так
же, меня из-за математики не допустят.
- Значит, нужно что-то предпринимать. Я-то знаю что, а ты?
- Потому что ты тоже беспокоилась, да? А ведь мне ничего никогда не
говорила.
- Ждала, когда ты сам скажешь.
Но он хранил молчание
