Честертон Гилберт Кийт - Кусочек Мела
Г.К. Честертон
Кусочек мела
Я помню летнее утро, синее и серебряное, когда, с трудом
оторвавшись от привычного ничегонеделанья, я надел какую-то
шляпу, взял трость и положил в карман шесть цветных мелков.
Потом я пошел в кухню (которая, как и весь дом, находилась в
одной из деревень Сассекса и принадлежала весьма
здравомыслящей особе). Я спросил хозяйку, нет ли у нее
оберточной бумаги. Такая бумага была, и в преизобилии, но
хозяйка не понимала ее назначения. Ей казалось, что, если
вам нужна оберточная бумага, вы собираетесь делать пакеты, а
я не собирался, да и не сумел бы. Она расписала мне
прочность искомого материала, но я объяснил, что собрался
рисовать и не забочусь о сохранности рисунков, а потому, на
мой взгляд, важна не прочность, а гладкость, не столь уж
важная для пакетов. Когда хозяйка поняла, чего я хочу, она
предложила мне множество белых листков, думая, что я рисую и
пишу на темноватой оберточной бумаге из соображений
экономии. Тогда я попытался передать ей тонкий оттенок
мысли, мне важна не просто оберточная бумага, а самый ее
коричневый цвет, который я люблю, как цвет октябрьских
лесов, или пива, или северных рек, текущих по болотам.
Бумага эта воплощает сумрак самых трудных дней творенья,
проведите по ней мелком - и золотые искры огня, кровавый
пурпур, морская зелень яростными первыми звездами встанут из
дивного мрака. Все это я походя объяснил хозяйке и положил
бумагу в карман, к мелкам и чему-то еще. Надеюсь, каждый из
вас задумывался над тем, какие древние, поэтичные вещи носим
мы в кармане - перочинный нож, например, прообраз
человеческих орудий, меч-младенец. Как-то я хотел написать
стихи о том, что ношу в кармане. Но все было некогда, да и
прошло время эпоса.
Я взял палку и нож, мелки и бумагу и направился к холмам.
Карабкаясь на них, я думал о том, что они выражают самое
лучшее в Англии, ибо они и могучи, и мягки. Подобно ломовой
лошади и крепкому буку, они прямо в лицо нашим злым,
трусливым теориям заявляют, что сильные милостивы. Я
смотрел на ландшафт, умиротворенный, как здешние домики, но
силой своей превосходящий землетрясение. Деревням в
огромной долине ничто не угрожало, они стояли прочно, на
века, хотя земля поднималась над ними гигантской волною.
Минуя кручи, поросшие травой, я искал, где бы присесть.
Только не думайте, что я хотел рисовать с натуры. Я
собирался изобразить дьяволов и серафимов, и древних слепых
богов, которых почитал когда-то человек, и святых в сердитых
багровых одеждах, и причудливые моря, и все священные или
чудовищные символы, которые так хороши, когда их рисуешь
ярким мелком на оберточной бумаге. Их приятней рисовать,
чем природу; к тому же рисовать их легче. На соседний луг
забрела корова, и обычный художник запечатлел бы ее, но у
меня никак не получаются задние ноги. Вот я и нарисовал
душу коровы, сверкавшую передо мною в солнечном свете; она
была пурпурная, серебристая, о семи рогах и таинственная,
как все животные. Но если я не сумел ухватить лучшее в
ландшафте, ландшафт разбудил лучшее во мне. Вот в чем
ошибка тех, кто считает, будто поэты, жившие до Вордсворта,
не замечали природы, ибо о ней не писали.
Они писали о великих людях, а не о высоких холмах, но
сидели при этом на холме. Они меньше рассказывали о
природе, но лучше впитывали ее. Белые одежды девственниц
они писали слепящим снегом, на который смотрели весь день;
щиты паладинов - золотом и багрянцем геральдических закатов.
Зелень бессчетных листьев претворяла
