Честертон Гилберт Кийт - Если Бы Мне Дали Прочитать Одну-Единственную Проповедь
Г.К. Честертон
Если бы мне дали прочитать одну-единственную проповедь
Если бы мне дали прочитать только одну проповедь, я
говорил бы о гордыне. Чем больше я живу, чем больше вижу,
как живут и пытаются жить в наше время, тем больше убеждаюсь
в правоте старого церковного учения о том, что все зло
началось с притязания на первенство, когда само небо
раскололось от одной высокомерной усмешки.
Как ни странно, почти все отвергают это учение в теории и
принимают на практике. Современным людям кажется, что
богословское понятие гордыни бесконечно далеко от них; и
если говорить о богословском понятии, то так оно и есть. Но
суть его, сердцевина бесконечно им близка, потому они и не
могут его разглядеть. Оно вплелось в их мысли, поступки и
навыки, я даже сказал бы, слилось с их телом, и они
принимают его, сами о том не ведая. Нет на свете истины,
столь чуждой всем в теории и столь близкой на деде.
Чтобы в этом убедиться, проведем не очень серьезный, хотя
и довольно приятный опыт. Представим себе, что читатель (а
еще лучше - писатель) отправился в кабак или другое место,
где встречаются и болтают люди. На худой конец сойдут и
трамвай, и метро, хотя в них, конечно, нельзя болтать так
долго и глубокомысленно, как в добром старом кабачке. Во
всяком случае, представим себе место, где собираются обычные
люди, большею частью бедные (ведь бедных на свете больше),
иногда - относительно обеспеченные, но все до единого, как
говорят наши снобы, простые. Представим себе, что
экспериментатор, вежливо приблизившись к ним, скажет
непринужденно: "По мнению богословов, промыслительная
гармония была нарушена, а радость и полнота бытия -
замутнены, когда один из высших ангелов перестал
довольствоваться поклонением Господу и пожелал сам стать
объектом поклонения". Потом он обведет слушателей
выжидательным взглядом, но одобрения не дождется. Можно
смело предположить, что отклики не будут отличаться
связностью, а догматической ценности и поучительности в них
окажется не больше, чем в нашем принудительном образовании.
Более того, если экспериментатор выразит эту истину проще и
скажет, что гордыня - тягчайший из смертных грехов,
недовольным слушателям покажется, что он лезет к ним с
проповедью. На самом же деле он сказал им то, что думают
они сами или, в худшем случае, хотят, чтобы думали другие.
Представим себе, что экспериментатор не успокоился на
этом. Представим себе, что он - или, допустим, я -
выслушает и, может быть, даже запишет в блокнот то, о чем
говорят эти самые простые люди. Если он настоящий ученый с
блокнотом, вполне может статься, что он никогда до сих пор
не видывал обычных людей. Однако если он внимательно к ним
отнесется, он заметит, что и о друзьях, и о недругах, и
просто о знакомых они говорят приблизительно в одном и том
же тоне - незлобиво и обстоятельно, хотя никак не
беспристрастно. Он услышит немало ссылок на всем известные
слабости, которые есть у Джорджа, и немало оправданий им, и
даже уловит оттенок гордости в рассказе о том, как Джордж
напился и провел полисмена. Он узнает, что о прославленном
дураке говорят с почти любовной усмешкой; и чем беднее
собравшиеся, тем больше проявят они истинно христианской
жалости к тем, кто "влип". И вот, по мере того как всех
этих грешников вызывает из небытия заклинание сплетни,
экспериментатор начинает догадываться, что один тип людей,
по-видимому, только один тип, может быть, только одного
человека здесь действительно не любят. О нем говорят иначе;
