Цвейг Стефан - Жозеф Фуше
Стефан Цвейг
Жозеф Фуше
ПРЕДИСЛОВИЕ
Жозефа Фуше, одного из могущественнейших людей своего времени, одного
из самых примечательных людей всех времен, не любили современники и еще
менее верно судили о нем потомки. Наполеон на острове св. Елены, Робеспьер,
обращаясь к якобинцам, Карно, Баррас, Талейран в своих мемуарах, все
французские историки - будь то роялисты, республиканцы или бонапартисты,-
едва дойдя до его имени, начинали писать желчью. Предатель по натуре, жалкий
интриган, пресмыкающийся льстец, профессиональный перебежчик, подлая
полицейская душонка, презренный, безнравственный человек - нет такого
клеймящего, такого бранного слова, которым бы его обошли; ни Ламартин, ни
Мишле, ни Луи Блан не делают серьезной попытки изучить его характер, или,
вернее, упорное, поразительное отсутствие характера. Подлинные очертания его
облика появляются впервые в монументальной биографии Луи Мадлэна (которой
этот труд, равно и другие исследования, посвященные этому вопросу, обязаны
большей частью фактического материала); история же совершенно спокойно
отодвигала в задние ряды незначительных статистов этого человека,
руководившего в эпохи смены двух миров всеми партиями и оказавшегося
единственным среди политиков уцелевшим в бурях тех лет, человека,
победившего в психологическом поединке таких людей, как Наполеон и
Робеспьер. Иногда его образ мелькает в пьесе или оперетке, посвященных
Наполеону, но в большинстве случаев он фигурирует там, в затасканной
схематической маске прожженного министра полиции, этакого предтечи Шерлока
Холмса: в плоском изображении роль закулисного деятеля всегда превращается
во второстепенную роль.
Только один человек с высоты собственного величия увидел и все
своеобразное величие этой единственной в своем роде фигуры: то был Бальзак.
Этот большой и проницательный ум, видевший не только внешний покров событий
эпохи, но глядевший и за их кулисы, прямо признал Фуше самым интересным в
психологическом отношении характером своего века. Бальзак, привыкший
рассматривать в своей химии чувств все страсти, как бы они ни назывались -
героическими или низменными,- как совершенно равноценные элементы, в
одинаковой мере интересовавшийся и совершенным преступником вроде Вотрена и
гением нравственности вроде Луи Ламбера, не делал различия между
нравственным и безнравственным, но, оценивая человека только по силе воли и
напряженности его страсти, извлек именно этого, самого презренного, самого
презираемого деятеля революции и империи, из тени, в которой тот нарочито
скрывался. Он называет этого singulier genie1 единственным
настоящим министром Наполеона и la plus forte tete que je connaisse
2, а в другом месте - "одной из тех личностей, у которых под
поверхностью скрыта такая глубина, что они остаются непроницаемыми, пока
действуют сами, и могут быть поняты только впоследствии". Это совсем не
похоже на моралистические презрительные отзывы историков. И в своем романе
"Une tenebreuse affaire"3 он посвящает этому "сумрачному,
глубокому и необычному уму, который так мало известен", особую страницу.
"Своеобразная гениальность,-пишет он,-столь ужаснувшая Наполеона,
обнаружилась у Фуше не сразу. Этот незаметный член Конвента, один из самых
выдающихся и непонятных людей своего времени, сложился и вырос в бурях
революции. При Директории он достиг тех вершин, с которых люди глубокого ума
получают возможность предвидеть будущее, основываясь на опыте прошлого;
затем вдруг - подобно посредственным акте
