Хаксли Олдос - Гений И Богиня
Олдос Хаксли. Гений и богиня
- Вся беда литературы в том, - сказал Джон Риверс, - что в ней слишком
много смысла. В реальной жизни никакого смысла нет.
- Так-таки нет? - спросил я.
- Разве что с точки зрения Бога, - поправился он. - А с нашей -
никакого. В книгах есть связность, в книгах есть стиль. Реальность не
обладает ни тем, ни другим. По сути дела, жизнь - это цепочка дурацких
событий, а каждое дурацкое событие - это одновременно Тэрбер и Микеланджело,
одновременно Мики Спиллейн и Фома Кемпийский. Характерная черта реальности -
присущее ей несоответствие. - И когда я спросил: "Чему?" - он махнул широкой
коричневой дланью в сторону книжных полок. - Лучшим образцам Мысли и Слова,
- с шутливой торжественностью провозгласил он. И продолжал: - Странная
штука, но ближе всего к действительности оказываются как раз те книги, в
которых, по общепринятому мнению, меньше всего правды. - Он подался вперед и
тронул корешок потрепанного томика "Братьев Карамазовых". - Тут так мало
смысла, что это близко к реальности. Чего не скажешь ни об одном из
традиционных типов литературы. О литературе по физике и химии. Об
исторической литературе. О философской... - Его обвиняющий перст перемещался
от Дирака к Тойнби, от Сорокина к Карнапу. - Не скажешь даже о
биографической литературе. Вот последнее достижение в этом жанре.
Он взял с ближнего столика книгу в гладкой голубой суперобложке и,
подняв вверх, показал мне.
- "Жизнь Генри Маартенса", - прочел я с равнодушием, с каким обычно
встречаешь уже приевшиеся имена знаменитостей. Потом я припомнил, что для
Джона Риверса это имя значит нечто большее, для него это не просто
знаменитость. - Ты же был его учеником, верно? Риверс молча кивнул.
- И это официальная биография?
- Официальная литературная версия, - уточнил он. - Незабвенный портрет
ученого из многосерийной телетягомотины, знакомый тип: слабоумный ребенок с
гигантским интеллектом; страдающий гений, который отчаянно сражается с
непреодолимыми препятствиями; одинокий мыслитель и в то же время нежнейший
семьянин; рассеянный душка-профессор, вечно витающий в облаках, но, в общем,
ужасно славный. По-настоящему же, как это ни печально, дело обстояло отнюдь
не так просто.
- Ты хочешь сказать, что книга неточна?
- Да нет, все, что тут написано, вроде бы правда. Но ведь это же все
вздор - это не имеет отношения к действительности. И, возможно, - добавил
он, - возможно, так и следует писать. Возможно истинная действительность
всегда слишком неблагородна, чтобы ее запечатлевать, слишком бессмысленна
или слишком страшна, чтобы ее не олитературивать. И тем не менее это
раздражает, если хочешь узнать правду: оскорбительно, когда тебя дурят
этакой слащавой картинкой.
- И ты собираешься описать все по-настоящему? - предположил я.
- Для широкой публики? Упаси боже!
- Хотя бы для меня. В частной беседе.
- В частной беседе, - повторил он. - Собственно, почему бы и нет? - Он
пожал плечами и улыбнулся. - Отчего бы и не устроить маленькую оргию
воспоминаний в честь одного из твоих редких визитов.
- Можно подумать, ты говоришь о каком-нибудь вредном дурмане.
- А это и есть дурман, - ответил он. - В воспоминанья уходят с головой,
как в джин или амиталат натрия.
- Ты забываешь, - сказал я, - что я писатель, а Музы - дочери Памяти.
- А Бог, - живо добавил он, - братом им не приходится. Бог ведь не сын
Памяти; Он дитя Непосредственного Восприятия. Нельзя искренне поклоняться
духовному иначе, чем "теперь". Из барахтанья в прошлом может получиться
неплохая литература. Но мудрост
