Фюман Франц - Еврейский Автомобиль
Франц Фюман
Еврейский автомобиль
1929 год, мировой экономический кризис
Откуда, из какой глубины поднимаются наши воспоминания?
Теплая зелень - это, пожалуй, самый ранний образ в моей памяти, зелень
кафельной печи, по верхнему краю которой должен был тянуться рельеф,
изображающий цыганский табор, но об этом я знаю только из рассказов
матери, никаким напряжением мозга не воссоздать этой картины. А зеленый
цвет я запомнил, теплую зелень винной бутылки с приглушенным блеском.
Каждый раз, когда я вызываю в памяти образ этой зелени, я ощущаю себя
словно плывущим в воздухе под потолком. Я мог видеть цыган, рассказывала
матушка, только тогда, когда отец поднимал меня, двухлетнего малыша, на
руках.
Потом в моей памяти возникает что-то мягкое и белое, на чем я должен
бесконечно долгое время сидеть смирно и при этом еще смотреть на что-то
черное, двигающееся вверх и вниз. А потом пещера в бузине со скамейкой и
человеком на ней. От него пахло приключениями, и он давал мне поскакать на
своем колене и совал мне в рот кусок чудесной сладковатой колбасы, которую
я жадно глотал. И вдруг внезапный вопль и вихрь стремительно отрывает от
меня и беседку и скамью и бурным порывом уносит их в ничто. Разумеется,
это был не вихрь, это была рука матери, вырвавшая меня из зеленой пещеры,
и вопль был воплем ужаса: человек, баюкавший меня на коленях, был
деревенским шутом-разорившийся крестьянин, который ковылял на кривых, как
сабли, ногах по деревням, просил на хлеб и на водку, и его проспиртованное
дыхание было запахом буйных приключений, а колбаса - произведением
живодерни, где забивали лошадей. Так или иначе скакать на его коленях было
замечательно: это первая картина, которую я отчетливо вижу перед собой, а
мне было тогда всего три года.
С этого времени картины все теснее идут одна за другой: горы, лес,
колодец, дома, ручей и луг, каменоломня, в гротах которой жили придуманные
мною духи, крик сыча, жабы, шершни, рябиновая аллея перёд серым зданием
фабрики, ярмарка с ароматом турецкого меда и шарманочными взвизгиваниями
балаганных зазывал и, наконец, школа с ее выбеленным известью и, несмотря
на высокие окна, всегда сумрачным коридором, по которому, словно туманный
чад, расползался страх, сочившийся из всех дверей.
Лица учителей я позабыл, я вижу только два сощуренных серых глаза над
вытянутым и острым, как лезвие ножа, носом и узловатую бамбуковую палку.
Лица одноклассников тоже стали бледными и расплывчатыми, кроме
кареглазого лица девочки с тонким, едва очерченным ртом и короткими
светлыми волосами над высоким лбом. Глаза, которые в первый раз заставили
тебя смятенно, покоряясь загадочной силе, опустить свои глаза, забыть
нельзя, даже если потом тебе было очень горько.
Однажды утром, это было летом 1931 года, и мне было тогда девять лет,
за несколько минут до звонка в класс ворвалась черноволосая, вечно
тараторящая, словно целый пруд лягушек, школьная сплетница Гудрун К. с
обычным своим криком: "Люди! Эй, люди, вы уже об этом слышали?" Она шумно
дышала, выкрикивая эти слова, и отчаянно махала руками, но, пыхтя и хватая
ртом воздух, все-таки продолжала кричать: "Эй, люди! Люди!"
Девочки, как всегда, бросились ей навстречу и мгновенно окружили ее,
как пчелиный рой матку. Мы, мальчики, не обращали внимания на эту суету:
уж очень часто то, что сплетница выкрикивала ка,к. потрясающую новость,
оказывалось ерундой. Поэтому мы продолжали свою беседу. Мы как раз
обсуждали новое приключение нашего идола Тома Шарка,
