Фолкнер Уильям - Красные Листья
Уильям Фолкнер
Красные листья
1
Оба индейца прошли через плантацию на тот ее край, где жили рабы,
принадлежавшие племени. Здесь стояли два ряда сложенных из необожженного
кирпича лачуг; все они были аккуратно выбелены известкой. Между ними
протянулась узкая улочка, испещренная следами босых ног. Несколько
самодельных игрушек немо лежало в пыли. Нигде не было и признака жизни.
- Я знаю, что мы тут найдем, - сказал один индеец.
- Чего мы не найдем, - ответил другой.
Время уже перевалило за полдень, но на улочке не видно было ни души;
везде было тихо и пусто; из щелястых, обмазанных глиной труб нигде не
поднимался дымок.
- Да. То же самое было, когда умер отец того, кто теперь вождь.
- Ты хочешь сказать, того, кто был вождем.
- Да.
Одного из индейцев звали Три Корзины. Ему было лет шестьдесят. Оба
индейца сложением напоминали зажиточных бюргеров - плотные, приземистые, с
брюшком; у обоих были большие головы и большие широкие землисто-коричневые
лица с печатью какого-то мутного спокойствия, как на тех каменных
изваяниях, которые иной раз видишь вдруг выступающими из тумана на гребне
полуразрушенной стены где-нибудь в Сиаме или на Суматре. Солнце сделало их
такими - палящее солнце и резкая тень. Волосы у обоих были как осока,
уцелевшая после пала. У Трех Корзин в мочке уха была подвешена отделанная
эмалью табакерка.
- Я давно говорю, что все это неправильно. Раньше не было рабов. Не
было у нас негров. И можно было делать, что хочешь. У всех было сколько
угодно времени. А теперь все время уходит на то, чтобы придумывать для них
работу. Они не могут без работы.
- Они как лошади и собаки.
- У них нет ни капли разума. Непременно подавай им работу. Они еще
хуже, чем белые.
- Когда Старый Вождь был жив, не приходилось искать для них работу.
- Верно. Мне не нравится рабство. Это неправильно. В старину люди жили
правильно. А теперь нет.
- Ты же не помнишь, как жили в старину.
- Я слышал от тех, кто помнит. И сам старался так жить. Человек не
создан для работы.
- Это верно. Посмотри, какое у них от этого тело.
- Да. Черное. И горькое на вкус.
- Ты разве ел?
- Один раз ел. Я тогда был молод и вкус у меня был неприхотливый.
Теперь бы ни за что не стал.
- Да. Теперь их не едят. Невыгодно.
- Невкусное у них мясо. Горькое. Мне не нравится.
- Да и невыгодно их есть, когда белые дают за них лошадей.
Они вошли в улочку. Жалкие немые игрушки - фетиши из дерева, тряпок и
перьев - валялись в пыли у побуревших порогов среди обглоданных костей и
осколков сделанных из тыквы мисок. Ни шороха в лачугах, ни единого лица в
дверях. Так было со вчерашнего дня, с тех самых пор, как умер Иссетиббеха.
Но индейцы уже и сами знали, что тут найдут.
Они подошли к лачуге побольше размером, стоявшей в середине поселка.
Здесь в определенные дни лунного месяца собирались негры и совершали
первую часть обрядов, а с наступлением темноты переходили на реку, где
держали свои большие барабаны. В этой комнате хранились разные мелкие
принадлежности; магические украшения и записи обрядов - деревянные дощечки
с нарисованными красной глиной символическими знаками. В середине комнаты
под отверстием в крыше был очаг с остатками золы и подвешенный над ним
железный котел. Ставни на окнах были закрыты, и в первую минуту после
яростного солнечного света индейцы ничего не могли различить - только
какое-то движение и тень, где поблескивали белки глаз: казалось, в комнате
полным-полно негров. Оба индейца остановились на пороге.
- Ну вот,
