Библиотека в кармане -зарубежные авторы

         

Уайлд Оскар - Портрет Г-На У Г


Оскар Уайльд
Портрет г-на У.Г.
Пер. - С.Силищев
1
Пообедав с Эрскином в его небольшом уютном домике на Бердкейдж-Уок, мы
сидели и беседовали в библиотеке, куда подали кофе и папиросы. Случилось
так, что речь зашла о литературных подделках. Теперь уже не скажу, что
натолкнуло нас на эту несколько необычную при таких обстоятельствах тему,
но помню точно, что мы долго говорили о Макферсоне, Айерленде и
Чаттертоне, причем в отношении последнего я настойчиво доказывал, что его
так называемые подделки суть не что иное, как попытка добиться
совершенства художественного воплощения, что мы не вправе спорить с
автором по поводу формы, избранной им для своего произведения, и что,
поскольку всякое Искусство является, до известной степени, действием -
стремлением достичь самовыражения в некой области воображаемого, свободной
от досадных помех и ограничений реальной жизни, то осуждать художника за
подделку - значит смешивать этическую проблему с проблемой эстетической.
Эрскин, который был много старше меня и до сих пор слушал с
насмешливо-почтительным видом умудренного жизнью сорокалетнего человека,
вдруг положил мне руку на плечо и спросил:
- Ну, а что бы ты сказал о молодом человеке, который имел странную
теорию об одном произведении искусства, верил в нее и прибег к подделке,
чтобы доказать свою правоту?
- О, это совсем другое дело, - ответил я.
Несколько мгновений Эрскин молчал, глядя на тоненькую серую струйку
дыма, поднимающуюся с кончика его папиросы.
- Да, пожалуй, - промолвил он после паузы, - совсем другое.
Что-то в тоне его голоса - быть может, легкий оттенок горечи, -
возбудило мое любопытство.
- А ты что, знал когда-нибудь такого человека? - спросил я.
- Да, - отозвался он, бросая папиросу в камин. - Я говорил о моем
близком друге, Сириле Грэхэме. Он был очень обаятелен, очень сумасброден и
очень бессердечен. Однако именно он оставил мне единственное наследство,
которое я получил за всю жизнь.
- И что же это было? - поинтересовался я.
Эрскин поднялся с кресла, подошел к стоявшему в простенке между двумя
окнами высокому инкрустированному шкафу, отпер его и тотчас вернулся,
держа в руке небольшой, писанный на доске портрет, заключенный в
старинную, немного потемневшую раму елизаветинского стиля.
На портрете был изображен в полный рост юноша в костюме шестнадцатого
века. Он стоял у стола, положив правую руку на раскрытую книгу. Лет
семнадцати на вид, он поражал необычайной, хотя и несколько женственной
красотой. Собственно, если бы не одежда и коротко подстриженные волосы,
лицо его, с мечтательными печальными глазами и тонко очерченным алым ртом,
можно было бы принять за лицо девушки. Манерой, в особенности тем, как
были написаны руки, картина напоминала позднего Франсуа Клуэ. Причудливый
узор золотого шитья на черном бархатном камзоле и ярко-синие переливы
фона, который так чудесно оттенял цвет костюма, сообщая ему какую-то
светящуюся прозрачность, были вполне в духе Клуэ; да и две маски -
Трагедии и Комедии, - несколько нарочито помещенные на переднем плане,
подле мраморного столика, отличала та строгость мазка и линий, столь
непохожая на легкое изящество итальянцев, которую великий фламандский
мастер так и не утратил полностью, даже живя при французском дворе, и
которая сама по себе всегда была характерным признаком северного
темперамента.
- Прелестная вещица, - заметил я. - Но кто же этот очаровательный
юноша, чью красоту так счастливо сохранило для нас Искусство?
- Перед тобой по





Содержание раздела