Томас Дилан - Портрет Художника В Щенячестве
Дилан ТОМАС
ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА В ЩЕНЯЧЕСТВЕ
Перевод с английского Е. Суриц
Дилан Томас (1914-1953) - валлиец, при жизни завоевавший своим
творчеством сначала Англию, а потом и весь мир. Из прозы его наиболее
значителен "Портрет художника в щенячестве". Эту книгу можно назвать
автобиографией, хотя и условно. В вошедших в нее рассказах описаны
"детство, отрочество, юность" незаурядной личности, предчувствие
блистательной и роковой судьбы и зарождение творческого дара.
ОГЛАВЛЕНИЕ:
ПЕРСИКИ
В ГОСТЯХ У ДЕДУШКИ
ПАТРИЦИЯ, ЭДИТ И АРНОЛЬД
ДРАКА
НЕОБЫКНОВЕННЫЙ КАШЛИК
НУ ПРЯМО ЩЕНКИ
ТАМ, ГДЕ ТЕЧЕТ ТОУ
КОГО БЫ ТЫ ХОТЕЛ ВЗЯТЬ С СОБОЙ?
СТАРАЯ ГАРБО
В ЖАРКУЮ СУББОТУ
ПЕРСИКИ
Травянисто-зеленый фургон с зыбко выведенным "Дж. Джонс, Горсхилл"
стал на булыжной мостовой между "Чистой Каплей" и "Заячьим Следом". Был
поздний вечер апреля. Дядя Джим, в черной воскресной паре, белой жесткой
рубашке без воротничка, в громких новых сапогах и клетчатой кепке, крякнул
и слез на мостовую. Выдернул туго плетенную корзину из кучи соломы в углу и
взвалил на плечо. Я слышал визг и видел, как завитой розовый хвостик
мелькнул из корзины, когда дядя Джим распахивал дверь "Чистой Капли".
Он сказал:
- Я на минутку.
Народу там было полно. У самой двери сидели две толстые женщины в
ярком, одна со смуглым ребеночком на руках. Увидев дядю Джима, они
потеснились на скамейке.
Он опять сказал:
- Я мигом, - так рявкнул, будто я с ним спорил. - А ты чтобы тихо
сидел.
Та, которая без ребенка, подняла руки. Сказала громко: "Ах, мистер
Джонс" - и расхохоталась. И вся затряслась, как желе.
И дверь прихлопнула голоса.
Я сидел на оглобле, один, в узком проулке, и через боковое окно
заглядывал в "Заячий След". Половину окна закрывала цветная створка. Я
видел половину дымной, таинственной комнаты, там четверо играли в карты.
Один - огромный, темный, с закрученными усищами и на лбу - кудря; рядом -
бледный старичок, тощий, лысый, и щеки вобрал в рот; у других двоих - лица
в тени. Они пили все из больших темных кружек, ни слова не говорили,
щелкали картами, чиркали спичками, пыхали трубками, и грустно глотали, и
трясли колокольчик - заказывали еще, молча, на пальцах, хмурой тетке в
чем-то цветастом и в мужской кепке.
Проулок вдруг, с маху, стемнел, тесней сомкнул стены, ниже нахлобучил
крыши. Я сидел в темном проулке чужого города, и тот - темный, большой -
был уже великаном в клетке, плывшей сквозь облака, а от лысого старичка
остался только темный бугорок с белым верхом; две белых руки метали из угла
невидимые карты. И кто-то мог подкрасться ко мне со стороны Юнион-стрит, на
войлочных подошвах, с ножом.
Я позвал: "Дядя Джим, дядя Джим", - тихонько, чтобы он не услышал.
Я попробовал насвистывать, но когда перестал, оказалось, что свист
шипением отдается у меня за спиной. Я слез с оглобли и приник к
прищуренному окну; белая рука рванула вверх оконную раму; я на мостовой и
картежники за столом были так друг от друга близко, что не разобрать, с
какой стороны стекла медленно опустила створку эта рука. Меня вырезало из
ночи цветным квадратом. История, которую я сочинял в теплой укромности
своей постели, когда сонный полночный Суонси обтекал и баюкал наш дом,
вдруг обрушилась на меня, грохоча по булыжникам. Я вспомнил демона из этой
истории, с когтями, крылами, он летучей мышью льнул к моим волосам, когда я
гнался по горам и долам Уэльса за высокой, мудрой, драгоценной и
царственной девочкой из католической школы. Я пытался вспомнить е
