Стасюк Анджей - Зима
Анджей Стасюк
Зима
Перевод с польского М. Курганской и Т. Изотовой
И снова ночь. Золотистый месяц едва проглядывает из-за туч. В неподвижном
воздухе снег падает совершенно вертикально. Кажется, будто за большой гардиной
где-то далеко горит желтая лампа. А ты - ночной путник, который заглянул в
окно чужого дома и увидел бесконечно большую комнату.
Сосед вытащил из сугроба сбившийся с дороги автомобиль, вернулся на своем
газике, потушил свет и спит. Лай собак угасает где-то на полпути, тонет в
белом пуху, и собаки беспомощно замирают с разинутой пастью, а ответа нет. Так
я бы хотел начинать все рассказы. С тел и вещей, потому что мне не хватает
веры в воскресение ни тех, ни других. Даже если тела воскреснут, что они будут
делать без всего остального? Как найдут свое место в пространстве, если,
конечно, и пространство воскреснет? Что они будут делать без своих собак,
домов и перемен погоды? Такой страх охватывает меня всякий раз, когда я
отыскиваю в себе хотя бы крупицу веры в то, что кто-нибудь когда-нибудь слепит
меня заново, поставит на ноги, слегка наподдаст и скажет: ну, иди. А я тогда
спрошу: куда, как, зачем и по чему, ведь скорее всего передо мной будет только
высочайшего качества бесконечность пополам с вечностью.
Поэтому я так болезненно привязан к вещам, событиям, ничего не стоящим
подробностям, перечислениям, мне всегда хочется знать, как что называется, и
именно поэтому мне больше нравятся места с обстановкой бедной, а не богатой:
предметы там имеют свою истинную ценность и, очень возможно, люди их хотя бы
чуточку любят, ведь ничего другого у них нет, - не поклоняются им, а именно
любят, даже и не догадываясь об этом. Поклоняться вещам - это свойство
богатых. Они любуются своими персонами в каждой зеркальной поверхности и в
конце концов сами превращаются в собственное отражение. Их вещи - настолько
дорогие, что никогда не ветшают, - и есть их бессмертие.
В такую тихую ночь, как эта, можно услышать, как стареет мир, перегорают
лампочки и транзисторы, ржавчина разрушает механизмы, дерево в печи сгорает
быстрее, чем растет в лесу, одежда изнашивается и истлевает на наших телах,
каждым мгновением делаясь тоньше и теряя прочность; полное становится
порожним, а затем и разбитым, сигарета в пепельнице самостоятельно оканчивает
свое существование, изображения и звуки испаряются с магнитных лент, и паста
опускается в стержне ручки, а бумага становится хрупкой, как облатка, и даже
фальшивое царство искусственных материалов не устоит. Это настоящий мир любви,
ибо темная тень утраты висит над ним, как ястреб над добычей.
В древнем городе Левице я видел, как словацкие цыгане сидели перед своими
домами, старыми и потрескавшимися. По обыкновению людей свободных посиживали
себе на ступеньках, а рядом с ними стояли магнитофоны "Грюндиг", "Панасоник" и
"Сони", наполненные их музыкой. Вряд ли у них было что-то еще. А потом я себе
представил, как однажды навсегда разрывается сердце этой отливающей глянцем
машины и наступает тишина, которую ничем не заглушить.
Пять дней валил снег. Исчезли изгороди и дороги. Люди роют тоннели вокруг
домов. На коньках крыш громоздятся большие белые подушки. И дует, дует из
глубины мира, метет, гонит, стелет простыни, нагромождает валы и волны.
Курильщики по домам пересчитывают сигареты и ждут, пока кто-то выйдет первым и
протопчет тропинку. Дорога из Баницы вниз, к Пентне, выглядит так же, как до
изобретения колеса, как во времена, когда никто не знал никаких забот и
