Саган Франсуаза - Синяки На Душе
СИНЯКИ НА ДУШЕ
Франсуаза САГАН
Март 71-го.
Мне хочется написать: "Себастьян поднимался по лестнице, ступенька за ступенькой, то и дело с трудом переводя дух". Занятно обратиться сейчас к персонажам десятилетней давности:
Себастьяну и его сестре Элеоноре, людям, конечно, из театрального спектакля, но театр этот - веселый, мой, постановки тут вечно проваливаются, но они всегда бесшабашны, бесстыдны и целомудренны, и напрасно пытаются "подделаться" под Мориса Саша в нашем безнадежно уставшем от своей обыденности Париже. К несчастью, обыденность Парижа, а может, и моя собственная, подавила во мне безрассудные желания, и теперь я с усилием пытаюсь вспомнить, когда и как "это" началось. "Это"-значит отказ от желаний, скука, размытые очертания жизни - все то, что привело меня к существованию, по сей день и по весьма веским причинам всегда меня привлекавшему.
Более того. Это, я думаю, началось в 69-м, а из событий 68-го, из всех этих порывов и провалов вряд ли, увы, вышел какой-нибудь толк. И дело не в возрасте: мне тридцать пять, зубы у меня в порядке, И если мне кто-то нравится, обычно все удается. Просто я больше ничего не хочу.
Я бы хотела полюбить и даже страдать, и даже трепетать у телефона. Или ставить десять раз подряд одну и ту же пластинку, вдыхая воздух разбудившего меня утра, воздух, Несущий естественное благословение природы, такой мне знакомый. "Я перестал чувствовать вкус воды, а потом вкус победы".
Кажется, так поет Брель. Так или иначе, больше этого нет, я даже не знаю, понесу эти записки издателю или нет. Это ведь не литература и не исповедь души - просто некая особа стучит на машинке, потому что боится самой себя и машинки, рассветов и вечеров и пр.
И других. Это плохо, когда есть страх, даже стыдно, и раньше я его не знала. Вот и все. И то, что это "все"-ужасно.
И такова сейчас не только я, весной 71-го, в Париже. Я только и вижу, только и слышу вокруг себя людей нерешительных, перепуганных. Быть может, смерть бродит вокруг нас, и мы улавливаем ее и чувствуем себя несчастными, неизвестно почему.
Ибо в конце концов, не в этом дело. Смерть - я не говорю о физической смерти - представляется мне в черном бархате, в перчатках, и в любом случае чем-то непоправимым, окончательным. Порой окончательность уходит, как было в пятнадцать лет.
К несчастью, я хорошо знаю, какая это радость - жить, и потому ощущение окончательности возникает во мне мимоходом, как минутная слабость, и я буквально надрываюсь, чтобы захотеть этой мимолетности. Из гордости, может быть, да еще от страха. Собственная смерть есть наименьшее зло.
Но что повергает в ужас: бесконечное насилие повсюду, непонимание, злоба, часто оправданная, одиночество, ощущение стремительно надвигающейся беды. Молодые люди, которые ни на секунду не потерпят даже мысли - если она вообще придет им в голову - потерять хоть один день своей юности, и люди "зрелые", которые изо всех сил стараются оттянуть старость, отбиваясь от нее уже после тридцати.
Женщины, которые хотят быть наравне с мужчинами, убедительные доводы и добрая воля одних, безжалостный комизм других - все это свойственно людям, но подчинено Богу, которого они хотят отринуть, и имя которому- Время. Но кто читает Пруста?
И новый язык, и неспособность понять друг друга, и молоко человеческой нежности, возникающей порой. Редко. А иногда чье-нибудь восхитительное лицо.
И безумная жизнь. Она всегда виделась мне неистовым зверем, обезумевшей матерью. Как Блоди Мама или Джокаст и Леа, и, конечно, и прежде всего - Медея. Мы
