По Эдгар Алан - Вильям Вильсон
Эдгар Аллан По
Вильям Вильсон
"Что скажет совесть,
Злой призрак да моем пути?"
Чемберлен. Фаронида
Позвольте мне на сей раз назваться Вильямом Вильсоном. Нет нужды
пятнать своим настоящим именем чистый лист бумаги, что лежит сейчас передо
мною. Имя это внушило людям слишком сильное презрение, ужас, ненависть.
Ведь негодующие ветры уже разнесли по всему свету молву о неслыханном моем
позоре. О, низкий из низких, всеми отринутый! Разве не потерян ты навек
для всего сущего, для земных почестей, и цветов, и благородных стремлений?
И разве не скрыты от тебя навек небеса бескрайней непроницаемой и мрачной
завесой? Я предпочел бы, если можно, не рассказывать здесь сегодня о своей
жизни в последние годы, о невыразимом моем несчастье и неслыханном
злодеянии. В эту пору моей жизни, в последние эти годы я вдруг особенно
преуспел в бесчестье, об истоках которого единственно и хотел здесь
поведать. Негодяем человек обычно становится постепенно. С меня же вся
добродетель спала в один миг, точно плащ. От сравнительно мелких
прегрешений я гигантскими шагами перешел к злодействам, достойным
Гелиогабала. Какой же случай, какое событие виной этому недоброму
превращению? Вооружись терпеньем, читатель, я обо всем расскажу своим
чередом.
Приближается смерть, и тень ее, неизменная ее предвестница, уже пала
на меня и смягчила мою душу. Переходя в долину теней, я жажду людского
сочувствия, чуть было не сказал - жалости. О, если бы мне поверили, что в
какой-то мере я был рабом обстоятельств, человеку не подвластных. Пусть бы
в подробностях, которые я расскажу, в пустыне заблуждений они увидели
крохотный оазис рока. Пусть бы они признали,- не могут они этого не
признать,- что хотя соблазны, быть может, существовали и прежде, но
никогда еще человека так не искушали и, конечно, никогда он не падал так
низко. И уж не потому ли никогда он так тяжко не страдал? Разве я не жил
как в дурном сне? И разве умираю я не жертвой ужаса, жертвой самого
непостижимого, самого безумного из всех подлунных видений?
Я принадлежу к роду, который во все времена отличался пылкостью нрава
и силой воображения, и уже в раннем детстве доказал, что полностью
унаследовал эти черты. С годами они проявлялись все определеннее, внушая,
по многим причинам, серьезную тревогу моим друзьям и принося безусловный
вред мне самому. Я рос своевольным сумасбродом, рабом самых диких
прихотей, игрушкой необузданных страстей. Родители мои, люди недалекие и
осаждаемые теми же наследственными недугами, что и я, не способны были
пресечь мои дурные наклонности. Немногие робкие и неумелые их попытки
окончились совершеннейшей неудачей и, разумеется, полным моим торжеством.
С тех пор слово мое стало законом для всех в доме, и в том возрасте, когда
ребенка обыкновенно еще водят на помочах, я был всецело предоставлен
самому себе и всегда и во всем поступал как мне заблагорассудится.
Самые ранние мои школьные воспоминания связаны с большим, несуразно
построенным домом времен королевы Елизаветы, в туманном сельском уголке,
где росло множество могучих шишковатых деревьев и все дома были очень
старые. Почтенное и древнее селение это было местом поистине сказочно
мирным и безмятежным. Вот я пишу сейчас о нем и вновь ощущаю свежесть и
прохладу его тенистых аллей, вдыхаю аромат цветущего кустарника и вновь
трепещу от неизъяснимого восторга, заслышав глухой в низкий звон
церковного колокола, что каждый час нежданно и гулко будит тишину и сумрак
погруженной в дрему готическо
