Библиотека в кармане -зарубежные авторы

         

По Эдгар Алан - Колодец И Маятник


Эдгар Аллан По
Колодец и маятник
Impia tortorum longas hic turba furores Sanguinis innocui,
non satiata, aluit. Sospite nunc patria, fracto nunc funeris
antro, Mors ubi dira fuit, vita salusque patent.
(Клика злодеев здесь долго пыткам народ обрекала И
неповинную кровь, не насыщаясь, пила. Ныне отчизна свободна,
ныне разрушен застенок, Смерть попирая, сюда входят и благо и
жизнь (лат. ))
Четверостишие, сочиненное для ворот рынка, который решили
построить на месте Якобинского клуба в Париже
Я изнемог; долгая пытка совсем измучила меня; и когда меня
наконец развязали и усадили, я почувствовал, что теряю
сознание. Слова смертного приговора - страшные слова - были
последними, какие различило мое ухо. Потом голоса инквизиторов
слились в смутный, дальний гул. Он вызвал в мозгу моем образ
вихря, круговорота, быть может, оттого, что напомнил шум
мельничного колеса. Но вот и гул затих; я вообще перестал
слышать. Зато я все еще видел, но с какой беспощадной,
преувеличенной отчетливостью! Я видел губы судей над черными
мантиями. Они показались мне белыми - белей бумаги, которой я
поверяю зти строки, - и ненатурально тонкими, так сжала их
неумолимая твердость, непреклонная решимость, жестокое
презрение к человеческому горю. Я видел, как движенья этих губ
решают мою судьбу, как зти губы кривятся, как на них шевелятся
слова о моей смерти. Я видел, как они складывают слоги моего
имени; и я содрогался, потому что не слышал ни единого звука. В
эти мгновения томящего ужаса я все-таки видел и легкое, едва
заметное колыханье черного штофа, которым была обита зала.
Потом взгляд мой упал на семь длинных свечей на столе. Сначала
они показались мне знаком милосердия, белыми стройными
ангелами, которые меня спасут; но тотчас меня охватила смертная
тоска, и меня всего пронизало дрожью, как будто я дотронулся до
проводов гальванической батареи, ангелы стали пустыми
призраками об огненных головах, и я понял, что они мне ничем не
помогут. И тогда-то в мое сознанье, подобно нежной музыкальной
фразе, прокралась мысль о том, как сладок должен быть покой
могилы. Она подбиралась мягко, исподволь и не вдруг во мне
укрепилась; но как только она наконец овладела мной вполне,
лица судей скрылись из глаз, словно по волшебству; длинные
свечи вмиг сгорели дотла; их пламя погасло; осталась черная
тьма; все чувства во мне замерли, исчезли, как при безумном
падении с большой высоты, будто сама душа полетела вниз, в
преисподнюю. А дальше молчание, и тишина, и ночь вытеснили все
остальное.
Это был обморок; и все же не стану утверждать, что потерял
сознание совершенно. Что именно продолжал я сознавать, не
берусь ни определять, ни даже описывать; однако было потеряно
не все. В глубочайшем сне - нет! В беспамятстве - нет! В
обмороке - нет! В смерти - нет! Даже в могиле не все
потеряно. Иначе не существует бессмертия. Пробуждаясь от самого
глубокого сна, мы разрываем зыбкую паутину некоего сновиденья.
Но в следующий миг (так тонка эта паутина) мы уже не помним,
что нам снилось. Приходя в себя после обморока, мы проходим две
ступени: сначала мы возвращаемся в мир нравственный и духовный,
а потом уж вновь обретаем ощущение жизни физической. Возможно,
что, если, достигнув второй ступени, мы бы помнили ощущения
первой, в них нашли бы мы красноречивые свидетельства об
оставленной позади бездне. Но бездна эта - что она такое? И
как хоть отличить тени ее от могильных? Однако, если
впечатления того, что я назвал первой ступенью, нельз





Содержание раздела