Отченашек Ян - Хромой Орфей
ЯН ОТЧЕНАШЕК
Хромой Орфей
Роман
ОГЛАВЛЕНИЕ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Перевод Н. Аросевой.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Перевод Д. Горбова.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Перевод Д. Горбова и Т. Аксель
(I - III - перевод Д. Горбова; IV - XIV - перевод Т. Аксель)
...я человек, Юпитер, а каждый человек обязан найти свой путь.
Жан-Поль Сартр
Часть первая
I
...Все было знакомо - сад, забор с поломанным штакетником, старое грушевое
дерево - рисунок тушью по низкому горизонту; под деревом старик ковыряет
лопатой землю, а выпрямился - оказывается, это учитель химии в поношенном
сатиновом халате с карманом, который оттопыривает захватанный блокнот. Вот он
ткнул пальцем в воздух. Ошиблись, пан учитель! Сегодня нет опроса. Вы лентяй,
садитесь! Заметил, как за спиной химика дурачится Итка, передает что-то
условной азбукой на пальцах, а он никак ее не поймет. Побежал за ней по
мокрому лугу, догнал уже в лесу, под триангуляционной вышкой; она ловко
взбирается по подгнившим перекладинам - вверх, вверх, в облака! Над вершинами
сосен - вольный простор, ветер гуляет, скрипит деревянная вышка, а они сидят
рядышком, болтают ногами над пропастью. Откуда вы взялись, Манон? Ведь вы
должны быть в рейхе, Эшбах в Саксонии... Пришла ко мне открытка с безобразной
площадью. Жива ли ты? Отчего это, Манон, я, хотя мне всего шестнадцать лет...
О кавалер де Грие, ваша Манон теперь повязывает голову платочком, а ладони у
нее как терка... Засмеялись. Голоса отдаются будто под сводом, с ними
смешивается металлический лязг контрольных часов...
...Подбадривающий пинок входит совсем из другого мира, он мягок, но
реален, все исчезает, и Гонза начинает соображать: над ним стоит дед, хрипит
астматическими легкими. Март - на печку марш! Спать! Еще минутку! Пока
досчитаю до ста, ну хоть до шестидесяти! Что такое минута в сравнении с
вечностью? Отвяжись, весь мир, не хочу тебя видеть! Подтянуть коленки к
животу, зарыться носом в расслабляющее тепло и считать... На чем он
остановился? Манон - мотылек... Эшбах в Саксонии, надо написать ей, в сотый
раз говорит он себе...
Гонза очнулся. Как пьяный шатается он между стулом и смятой постелью на
кушетке, зевает, стучит зубами, вырванный из сна, раздавленный усталостью,
совершенно лишний на свете - так и захныкал бы, как мальчишка, только подумать
о двенадцати медленно ползущих часах, ожидающих его впереди, об этой смрадной
бесконечности для существа, называемого "тотальник".
- А не шляйся по ночам...- доносится воркотня из угла, где стоит сундук;
воркотню покрывает шипение спиртовки.
Гм... Легко деду ворчать. А что я такого сделал? Выплыло в памяти
ламентозо для кларнета Эллингтона - вчера слышал его у Коблицев пять раз
подряд, смутные обрывки соединились, звучали ясные, синие.
Постарел, одряхлел дед! Гонза помнит, как дед еще шагал по мостовой
виноградских улиц бойкий, словно подросток. Старик гордился своей профессией,
в ней было нечто возвышенное - прямо ангел-провозвестник в форме почтальона! -
и хвастал неутомимостью своих ног. Шаги, ступени, звонки, лица! Тысячи лиц.
Дни. Недели. Годы. До недавних пор дед - богатырь, участник одиссеи
чехословацкого легиона, умел горячить фантазию внука сочным изображением
сибирского похода. Четыре военных года пообщипали то, во что дед некогда так
трогательно верил; человечество ополоумело, мир стал другим, непонятным,
события его собственной жизни казались уже ничтожными. И война эта была
другой; жестче, шире, но - лишенной поэзии. Она была ему не по душе. Не его
это война. Оскорбленны
