Оруэлл Джордж - Вспоминая Войну В Испании
Джордж Оруэлл
Вспоминая войну в Испании
I
Прежде всего о том, что запомнилось физически,-- о звуках, запахах,
зримом облике вещей.
Странно, что живее всего, что было потом на испанской войне, я помню
неделю так называемой подготовки, перед тем как нас отправили на
фронт,--громадные кавалерийские казармы в Барселоне, продуваемые ветрами
денники и мощенные брусчаткой дворы, ледяная вода из колонки, где мы
умывались, мерзкая еда, которую сдабривали ложечки вина, девушки в брюках --
служащие милиции, рубившие дрова под котел, переклички ранним утром и
комическое впечатление, производимое моей простецкой английской фамилией
рядом с звучными именами Мануэль Гонсалес, Педро Агилар, Рамон Фепелос, Роке
Баластер, Хайме Доменеи, Сс-бастиап Вильтрон, Рамон Нуво Босх. Называю
именно этих людей, потому что помню каждого из них. За исключением двоих,
которые были просто подонками и теперь наверняка со рвением служат у
фалангистов, все они, вероятно, погибли. О двоих я это знаю точно. Старшему
из них было лет двадцать пять, младшему -- шестнадцать.
Одно из существенных воспоминаний о войне -- повсюду тебя преследуют
отвратительные запахи человеческого происхождения. О сортирах слишком много
сказано писавшими про войну, и я бы к этому не возвращался, если бы наш
казарменный сортир не внес свою лепту в разрушение моих иллюзий насчет
гражданской войны в Испании. Принятое в романских странах устройство
уборной, когда надо садиться на корточки, отвратительно даже в лучшем своем
исполнении, а наше отхожее место сложили из каких-то полированных камней, и
было там до того скользко, что приходилось стараться изо всех сил, чтобы
устоять на ногах. К тому же оно всегда оказывалось занято. Память сохранила
много другого, столь же отталкивающего, но мысль, потом так часто меня
изводившая, впервые мелькнула в этом вот сортире: "Мы солдаты революционной
армии, мы защищаем демократию от фашистов, мы на войне, на справедливой
войне, а нас заставляют терпеть такое скотство и унижение, словно мы в
тюрьме, уж не говоря про буржуазные армии". Впоследствии было немало такого,
что способствовало подобным мыслям,-- скажем, тоска окопной жизни, когда нас
мучил зверский голод, склоки да интриги из-за каких-нибудь объедков,
затяжные скандалы, которые вспыхивали между людьми, измученными нехваткой
сна.
Сам ужас армейского существования (каждый, кто был солдатом, поймет,
что я имею в виду, говоря о всегдашнем ужасе этого существования) остается,
в общем-то, одним и тем же, на какую бы войну он ни угодил. Дисциплина --
она одинакова во всех армиях. Приказы надо выполнять, а невыполняющих
наказывают; между офицером и солдатом возможны лишь отношения начальника и
подчиненного. Картина войны, возникающая в таких книгах, как "На Западном
фронте без перемен", в общем-то, верна. Визжат пули, воняют трупы, люди,
очутившись под огнем, часто пугаются настолько, что мочатся в штаны.
Конечно, социальная среда, создающая ту пли другую армию, сказывается па
методах ее подготовки, па тактике и вообще на эффективности ее действий, а
сознание правоты дела, за которое сражается солдат, способно поднять боевой
дух, хотя боевитость скорее свойство гражданского населения. (Забывают, что
солдат, находящийся где-то поблизости от передовой, обычно слишком голоден и
запуган, слишком намерзся, а главное, чересчур изнурен, чтобы думать о
политических причинах войны.) Но законы природы неотменимы и для "красной"
армии, и для "белой". Вши -- это вши, а бомбы
