Ортега-и-Гассет Хосе - Летняя Соната
Хосе Ортега-и-Гассет
Летняя соната
Некоторые люди словно бы явились из далекого прошлого. Случается, что
нам даже легко определить, в каком веке им следовало бы родиться, а про них
самих мы говорим, что это - человек эпохи Людовика XV, а тот - Империи или
времен "старого режима". Тэн преподносит нам Наполеона как одного из героев
Плутарха[1]. Дон Хуан Валера весь из XVIII века: холодная желчность
энциклопедистов и их же благородная манера изъясняться. Дух этих людей
словно выкован в другие эпохи, сердца принадлежат давно ушедшим временам,
которые они умеют воссоздать куда ярче, чем вся наша историческая наука. Эти
чудом сохранившиеся люди обладают очарованьем прежних дней и
притязательностью изысканных подделок. Дон Рамон дель Валье-Инклан - человек
эпохи Возрождения. Чтение его книг наводит на мысли о людях тех времен, о
великих днях истории человечества.
Я только что прочитал "Летнюю сонату" и представлял себе ее автора
широкоплечим, плотным, с мясистым лицом и лбом в складках, словно он из рода
Борджиа[2], свирепые инстинкты переполняют его, а в часы досуга он,
забавляясь, скручивает жгутом железный прут или кулаком ломает подкову, как,
по рассказам, делал это сын Александра VI. Плотская любовь и ненависть
неразлучно слиты в героях "Летней сонаты",- они картинно красивы и без труда
достигают желаемого. Такими, вероятно, были Бенвенуто и Аретино. Доблестные
герои risorgimento[3] умели приправить галантной извращенностью свои
чудовищные повествования. Но автор книги ни в чем не походит на эти
великолепные экземпляры человеческого рода: он тощий, невообразимо тощий, с
длинной бородой таинственно иссиня-черного, даже лиловатого оттенка, над
которой поблескивают стекла замечательного пенсне в черепаховой оправе.
Дон Рамон дель Валье-Инклан особенно любит изображать предметы более
всего противные той морали, что преграждает путь дерзкой отваге и насквозь
пропитала людские сердца, скучной английской морали, возможно немного
сентиментальной, но полезной для повседневного обихода и спокойствия в
государстве. В "Летней сонате" маркиз Брадомин, этот Дон-Жуан, "католик,
некрасивый и сентиментальный", предается любви с креолкой, у которой
прекрасные глаза и тайный грех, "великолепный грех античных трагедий".
Стремительно, словно промчавшийся на горизонте гаучо[4], врывается в
повествование некий мексиканский разбойник Хуан Гусман, на совести которого
не одно убийство и за чью "великолепную голову испанского авентуреро была
назначена награда". "В XVI веке Хуан Гусман завоевал бы права дворянства,
сражаясь под знаменами Эрнана Кортеса... Его кровавые подвиги - это именно
те деяния, из которых в прежние времена могли вырасти эпопеи. В наши дни это
бывает все реже, ибо в душах наших нет прежней пылкости, стремительности и
силы". Воскрешая героев Макиавелли, автор не довольствуется дифирамбами,- он
преисполнен к ним нежности и умиления.
Вполне верю, что сеньор Валье-Инклан при случае ощущает, как
поднимается у него в груди тоска по вольной, подвластной лишь инстинктам
жизни и даже, возможно, появляется желание подлить в кувшины на пиру
cantarella[5], любимого в семействе Борджиа яда, но закон есть закон, и
сеньор Валье-Инклан по доброй воле довольствуется лишь любовью к этим
временам и к этим людям, словно бы к своим кровным родственникам. И вот
некая реакция духовной алхимии превращает Валье-Инклана, человека
quattrocento[6], в человека, поклоняющегося Возрождению, а идеалы его
предстают перед нами из
