О'Коннор Фрэнк - Его Величество Закон
Фрэнк О'Коннор
Его величество закон
Перевод М. Шерешевской
Старый Ден Брайд как раз ломал свежесрезанные прутья для очага, когда
на дорожке послышались шаги.
Он так и замер с охапкой на коленях.
Пока жизнь еще теплилась в старухе матери, Ден ходил за ней как умел, а
после ее смерти ни одна женщина не переступала порог его дома. Оно и было
заметно: дом имел соответствующий вид. Все здесь было сделано своими
руками и на свой манер. Вместо стульев - круглые болванки - торцевые
срезы, грубые, толстые, - как их взяла пила, с годичными кольцами, четко
проступавшими сквозь грязь и глянец, наведенный за долгие годы
заскорузлыми штанами. Ден приладил к кругляшам крепкие суковатые ясеневые
ветви, которые служили снизу ножками, а сверху спинками. Сосновый стол,
купленный в лавке, достался Дену в наследство от катери; он очень им
гордился и любил смотреть на него, хотя стол качался при малейшем
прикосновении. На стенах, неоштукатуренных и засиженных мухами,
красовалась единственная, невесть откуда взявшаяся гравюра - Марков
камень. У двери висел календарь с изображением лошади, над дверью - ружье,
послужившее, но еще годное и в отменном порядке, а перед очагом растянулся
старый сеттер, который, стоило Дену привстать или хотя бы пошевелиться,
настороженно поднимал голову.
Он и сейчас поднял ее, заслышав приближавшиеся шаги, а когда Ден,
переложив охапку, задумчиво вытер руки о зад штанов, громко гавкнул -
правда, всего лишь из желания показать свою бдительность. Пес давно уже
вполне очеловечился и знал, что люди считают его старым и отслужившим свой
срок.
Не успел Ден оглянуться на дверь, как в прямоугольнике танцующих на
солнце пылинок в открытой верхней створке появилась человеческая тень.
- Вы одни, Ден? - спросил словно извиняющийся голос.
- А, сержант! Заходите, заходите. Гостем будете, - откликнулся старик,
торопливо ковыляя на своих, далеко не твердых ногах к двери, которую,
отодвинув засов, уже толкал рослый полицейский. Он стоял под притолокой, и
по контрасту с его мощной фигурой, полуосвещенной солнцем, полузакрытой
тенью, еще резче бросалось в глаза, каким мрачным был дом изнутри.
Краснощекое лицо сержанта было повернуто в пол-оборота - одной стороной к
свету, - а позади него, простирая ветви в небо, шумел воздушной листвой
ясень. За ясенем сбегали вниз зеленые поля, прорезанные там и сям грядами
красновато-бурых камней, а дальше, до самого горизонта, простиралось
залитое солнцем, почти прозрачное море. Лицо у сержанта было круглое,
свежее, а лицо старика, появившегося из кухонных потемок, - выдубленное
ветром и зноем; его черты, заострившиеся от долгой борьбы с годами и
стихиями, казались словно высеченными на поверхности скалы.
- А вы, ей-богу, все молодеете, Ден, - сказал сержант.
- Держусь, сержант, держусь, - согласился старик, давая понять тоном,
что готов принять комплимент, но, как человек воспитанный, понимает:
комплимент есть комплимент. - И ни на что не жалуюсь!
- И правильно делаете: все равно никто вашим жалобам не поверит. И пес
вроде бы нисколько не постарел.
Пес глухо огрызнулся, словно намекая, что не забудет сержанту столь
неучтивого напоминания о его возрасте; он всегда огрызался, когда о нем
говорили, убежденный, что ничего, кроме гадостей, люди сказать о нем
неспособны.
- А вы как, сержант?
- Ну, я как и все. Ни шатко, ни валко. У каждого свои печали и радости.
- А жена ваша? Детки?
- Ничего, слава богу, ничего. Вот бросили меня на месяц одного, уехали
всей орав
