Мелконян Агоп - Память О Мире
АГОП МЕЛКОНЯН
ПАМЯТЬ О МИРЕ
перевод с болгарского Жеко Алексиев
Предисловие
Эта печальная и путаная история понравилась мне, вероятно, потому, что
в ней я обнаружил предмет тревоги любого современного ученого:
неуверенность в конечном итоге начатого дела. В нашем мире царит хаос,
каждый из нас зависит от всех остальных, так что благие намерения одно, а
их реальные последствия - нечто совершенно иное.
Все началось с порядочного вороха нестандартных листов синей бумаги,
купленного за бесценок в Афинах у какого-то заики. У Старика был вид
карманника, и наверняка единственной целью, которую, он преследовал, было
дорваться до вожделенной бутылки узо.
Грек долго расписывал, обладателем какого сокровища я становлюсь, да
еще уверял, будто "роман'' (он величал эти листки романом) написан самим
дьяволом, проживавшим некогда в его родном городке Кипарисии; точнее, автор
спервоначала якобы явился в мир в образе сына божьего, но, поскольку душа у
него оказалась железной, позднее он перевоплотился в Рогатого.
Ну, и так далее... Ясно, что во всю эту ахинею я ни секунды не верил,
но разве может историк устоять перед искушением порыться в стопке никому не
нужных бумаг?
Завернув свое приобретение в газету, я потащил его в гостиницу.
Приведя в порядок и прочитав эти записки, я понял, что стал владельцем
самого сентиментального на земле дневника.
Вначале я не мог разобраться, кто его автор, почему он писал такими
длинными и странными фразами.
Мир он видел как бы в кривом зеркале, события утрачивали равновесие,
сгущались до критической массы, подходя к грани, после которой - взрыв.
Так кто же он? Это не давало мне покоя. Каким образом слились воедино
лед и пламень, грубая жестокость, эгоизм и любовь, способность пролить
слезу и издевка?
Что было нужно от нас этому сколь жестокому, столь и сентиментальному
существу? Как умудрялось оно жить под грузом такой ненависти? На чьем плече
могло выплакать свое горе, у кого найти сочувствие к своей участи?
Перелистывая эти страницы, я немел от неожиданности, от восторга, от
гнева. Мне хотелось одновременно плакать и ругаться, бить и защищать, мне
было больно, но за кого и почему - я не знал. С этих страниц кто-то
протягивал мне руку, но я ее не принимал; с них несся призыв, - ко мне, да
к кому угодно, - но оставлял меня холодным и равнодушным, ибо высокомерная
мнительность бессмертного не в состоянии тронуть человека.
Углубляясь в эти записки, я сталкивался с чем-то величественным,
необозримым, страшным в своей недосягаемости. Автор провозгласил себя
богом, вплел в свою судьбу Иосифа и Марию, отца и мать Иисуса; а также
самоотверженную Марию Магдалину и двенадцать апостолов, первых христовых
учеников. Что это, ирония или безумие? У меня нет ответа. Странной кажется
мне мания превращать себя в миф, ваять из себя божество, карабкаться на
чужой пьедестал, чтобы с его высоты окинуть человеческий муравейник гордым
и исполненным отвращения взглядом.
Да и зачем всё это?
Нет, тут не ирония и не безумие, а стремительный взлет и неудержимое
падение мозга, пришедшего в мир, дабы явить свое величие. Чтобы покорить
невероятную вершину, ему пришлось и усилие предпринять небывалое - он стал
равным богам, но ведь боги отвратительны в своем жестоком одиночестве.
Разумеется, можно было бы окрестить все это "неудачным экспериментом"
и тем успокоить свою совесть. Успех трудно дается, но такая констатация ни
оправданием, ни утешением служить не может, а потому мне хотелось
установить
