Мелконян Агоп - Греховно И Неприкосновенно
АГОП МЕЛКОНЯН
ГРЕХОВНО И НЕПРИКОСНОВЕННО
Из дневника Ральфа Хеллера
перевод с болгарского Жеко Алексиев
Любуюсь закатом перезрелого солнца. Домик наш стоял на западном склоне
холма, лучи рассвета заглядывали в него лишь к полудню, зато в конце дня мы
вознаграждались роскошным видом пышного заката: карминового, долгого и
буйного, как карнавал. Летом закат начинался к семи часам вечера под
аккомпанемент козьих бубенцов; козы, целыми днями скитавшиеся в приречных
зарослях, к этому времени возвращались, дробя воздух на слоги. Солнечный
шар первым делом наливался алой кровью, потом в правильной его окружности
появлялась едва заметная ущербность, и тут же вспыхивало зарево,
охватывавшее весь запад; казалось, в его огне ничему на земле не уцелеть,
особенно там, за большой рекой...
Потом шар окутывали прозрачные покрывала.
Господи, ну какое мне до всего этого дело? Имею ли я право жертвовать
минуты своей жизни на какой-то там закат, на жалких коз?
Вот так бесцельно сидеть у окошка, курить и восхищаться агонией
очередного дня, вспоминая Гринфилд, ведь это было страшно давно, чуть ли не
до нашей эры, во времена мифические, и нельзя понять, почему сейчас картины
прошлого всплывают, подчиняясь родовой памяти, пробуждаются в каких-то
генных цепочках, потому-то и не удается стряхнуть с себя воспоминания.
Давно все это было, жизнь тогда все еще имела вкус и не набивала
отвратительной оскомины, как теперь; давно это было и давно сгинуло,
остался лишь бесприютный запах мертвечины, витающий над руинами. Закат ли
предал все это огню или неумолимо надвигавшийся хаос? Я не оплакиваю ни тот
домик, ни тех коз, но неужто нет в этом мире хоть чего-нибудь, за что можно
ухватиться, чего-то долговечного и доброго? Как тут не наложить на себя
руки, видя, как всё исчезает.
Не исчезает, а умирает.
Исчезая, вода, плоть, любовь, надежда, дым включаются в круговорот и
через день, через год или через век возрождаются, вновь становятся водой,
плотью, любовью, надеждой, дымом, а мертвое остается мертвым на вечные
времена, перестает думать, согревать, любить. Полуразложенное, аморфное,
оно сидит и буравит тебя взглядом сквозь мутное от грязи стекло
воспоминаний, близоруко пялится на твою не удостоенную очищению душу и
злорадствует: "Конечно!" От этой безнадежности ссыхаешься, становишься
прозрачным под его взглядом, краснеешь от неловкости за то, что все еще
жив. И чем, спрашивается, чем мертвое заслужило себе такое уважение?
Сижу у окна, покуриваю и размышляю о безвозвратности утрат - о маме и,
наверное, о радости тоже.
Признаться, я порой сам ловлю себя на склонности всё преувеличивать,
на том, что даю слишком большую волю фантазии: не всё было так худо, как
кажется сейчас. Но как приятно преувеличивать, думая о хорошем.
Преувеличивать хорошее каждому приятно. Не верю я бородатым подонкам,
утверждающим, будто человеку изначально присуще стремление к мерзостям и
насилию. Не верю! В человеке много хорошего, как разноцветных стекляшек в
щелях брусчатки на летней улице, да только он сам подавляет в себе хорошее.
Вот чего я не в состоянии понять: зачем мы душим в себе добро?
Зачем заваливаем его булыжниками, а сверху водружаем тяжелую плиту
притворства, не давая ему шевельнуться, дышать, беспокоить нас? Замучаем
добро, а потом не жалея слез оплакиваем, скорбно шагая за катафалком.
Уважаем не живое, не чистое, а мертвое уважаем.
Сижу у окна, покуриваю, справляю поминки по всему доброму, ежеминутно
умирающему рядом. Когда уме
