Коджа Кейт - Па-Де-Де
Кейт Коджа
Па-де-де
Нравилось, когда они - юные. Юные принцы. Нравилось, когда они -
юные... но это только если могло вообще что-то нравиться. Сейчас - вот
прямо сейчас - она закончила с мужиками постарше. С умными мужиками. С
теми, которые знают, что говорят. Которые улыбаются этими самыми
улыбочками, стоит ей заговорить о страсти, стоит сказать, что ведь есть же
разница между голодом и любовью. А юные - они не улыбаются, а ежели и
улыбаются - то по-другому. Трогательно-удивленно. Они не видят. Они
сомневаются. Они не понимают. Они знают, что ни черта не знают. Они знают
- есть еще чему поучиться.
"Учиться чему?" Это - голос Эдварда. Норовит вырваться из клетки, в
которую заключен памятью, низкий голос, глубокий. - "Да чему тут можно
научиться?" Тянется за бутылкой, за стаканом. Наливает - только себе. "И
кто учить-то будет - ты, что ль?" Усмехается. Так бы насекомое
усмехнулось. Глаза - пустые, кукольные у него глаза, куклам такие из
металла делают, металл - это оружие, от ножа рожденное. Вот - смотри.
Простыни на постели - нежнейших оттенков пастели, скомканные как попало в
ногах кровати, шикарной, под балдахином, не кровать - испанский галеон, от
первой жены осталась, и простыни тоже, на заказ сделанные. Все - подарок
на свадьбу от тещи. Адель - так ее звали. Он любил выговаривать это имя,
любил воображать - а может, не воображать вовсе, а вспоминать? - как
трахался с нею, как переползал от матушки к дочке. Ночью, ночами, семя
растекалось меж четырех раздвинутых ног, и Алис, тихоня, в подметки в
койке не годилась, Эдвард говорил, роскошной Адели, Адели - бывшей
прима-балерине, Адели, которая весь мир объездила, в Париже жила, в
Гонконге, биографию Баланчина написала, Адели, что с двадцати одного года
ничего, кроме черного цвета, не надевала. "Не пойму тебя, - это Эдвард
говорит, голова откинута, колени - в раскорячку, член - короткий и
толстый, болтается вроде и ни при чем, как недоеденная сарделька, - чему
ты сможешь научить меня? Не находишь, деточка, что это малость абсурдно?"
"Нам всем есть чему поучиться". - И она смеется, и выходит из комнаты,
и возвращается с книжкой "Я и Баланчин": на обложке спереди - Баланчин (в
цвете), сзади - Адель (черно-белая). "Ты вот это бы почитал, - и она сует
книжку ему в руки. - Понял бы, как многого не знаешь". А он дышит
перегаром, поудобнее устраивается на кровати, стакан на груди, и грудь -
широченная, грудь волосатая, звериная, нравится ему вот так лежать нагишом
под открытыми окнами, и он лежит себе, ее созерцая, и вдруг - "Холодно
тебе?" Это он говорит, видит, как она мерзнет, как все мышцы сводит.
"Озноб у тебя?"
Что она скажет? Можно - да, можно - нет, можно и вовсе - "а не пошел бы
ты...", да есть миллион разных ответов, но в итоге она не ответит вообще
ничего, ни черта она не скажет, уйдет. Оставит его валяться под
балдахином, найдет собственное место, пространство, будет жить наверху,
над своей студией. Танцевальная студия. Она там сто лет была, а теперь
вернулась - может, через пару месяцев будут деньги, хватит, может, на то,
чтоб включить отопление, чтоб горел свет, чтоб продолжать жить. Продолжай,
не останавливайся - это девиз у нее теперь такой, ее мера мира, двигайся,
ты только двигайся. А не стара ли ты для балета? Слишком долгий перерыв,
слишком многое забыто, уже не восстановишь. Не потеряла ли ты грацию
измученного тела, тела, которое лишь инструмент воли к движению? Ну, уж
нет. Есть руки, есть ноги, есть спина (может тянутьс
