Киплинг Редьярд - Жизнь Мухаммед-Дина
Редьярд Киплинг
ЖИЗНЬ МУХАММЕД-ДИНА
Какой человек называется счастливым человеком?
Тот, у кого в доме бегают, падают и плачут перепачканные малые дети.
"Муничандра" в переводе
профессора Питерсона
Шар для игры в поло был старый, растресканный и щербатый. Он лежал на
каминной полке рядом с трубками, которые прочищал для меня Имам-Дин, мой
слуга.
-- Этот шар нужен Небеснорожденному? -- почтительно спросил меня
Имам-Дин.
Небеснорожденному шар для поло был, в общем-то, ни к чему, непонятно
только, зачем он мог понадобиться Имам-Дину.
-- С позволения вашей милости, у меня есть малютка сын. Он видел этот
шар и хотел бы поиграть им. Я не для себя прошу.
Никому бы и в голову не пришло, что дородный, пожилой Имам-Дин хочет
поиграть в поло. Он вынес обшарпанный шар на веранду, и тотчас же послышался
бурный, радостный писк, топот маленьких ног и глухой стук дерева об землю.
Значит, малютка сын дожидался вожделенного сокровища за дверью. Но
каким образом он его углядел?
Назавтра я вернулся из конторы на полчаса раньше обычного и застал у
себя в столовой маленького человечка -- крохотного, пухлого человечка в
несуразно короткой рубашонке, едва ему до пупа. Человечек сосал палец и
разглядывал картины по стенам и при этом тихо то ли напевал, то ли мурлыкал
себе под нос. Это, без сомнения, и был малютка сын.
Находиться в моей комнате ему, конечно, не полагалось, но он был так
поглощен созерцанием, что даже не услышал, как я открыл дверь. Я вошел и
перепугал его до полусмерти. Он охнул и сел прямо на пол. Глаза у него
широко раскрылись, рот тоже. Я знал, что за этим последует, и поспешил вон.
Вслед мне понесся протяжный, громкий плач, который достиг ушей моих слуг
гораздо быстрее, чем любое мое приказание. Через десять секунд Имам-Дин уже
был в столовой. Оттуда послышались горькие рыдания, я вернулся и застал
Имам-Дина отчитывающим юного грешника, который вместо носового платка
пользовался своей куцей рубашонкой.
-- Этот мальчик, -- укоризненно произнес Имам-Дин, -- настоящий бадмаш.
Большой бадмаш. Он, несомненно, попадет в тюрьму за свое дурное поведение.
Раздались новые рыдания обвиняемого и церемонные извинения ИмамДина.
-- Скажи малышу, -- ответил я,--что сахиб не сердится. И уведи его.
Имам-Дин сообщил преступнику о прощении, и тот, собрав всю рубашонку
хомутом вокруг шеи, перестал рыдать, только еще всхлипывал. Отец и сын
направились к двери.
-- Его зовут Мухаммед-Дин, -- объяснил мне Имам-Дин, словно имя тоже
входило в состав преступления.--И он большой бадмаш.
Мухаммед-Дин, избавленный от страшной опасности, обернулся ко мне, сидя
на руках у отца, и серьезно сказал:
-- Это правда, сахиб, что меня зовут Мухаммед-Дин. Но я не бадмаш. Я
мужчина.
Так началось мое знакомство с Мухаммед-Дином. В столовой у меня он
больше не появлялся, но на нейтральной территории сада мы часто встречались
и церемонно приветствовали друг друга, хотя он только и произносил, что
"Салам, сахиб", и "Салам, Мухаммед-Дин" -- только и отвечал ему я. Каждый
день, возвращаясь со службы, я видел пухлого человечка в белой рубашонке,
подымающегося мне навстречу из тени увитой виноградом беседки; и каждый день
я на этом месте придерживал лошадь, чтобы не смазать, не испортить нашей
торжественной встречи.
Малыш всегда играл один. Он часами копошился в кустах клещевины и
сновал по саду, занятый какими-то своими таинственными заботами. Однажды в
глубине сада я напал на его произведение. У моих подошв, врытый до половины
в песо
