Киплинг Редьярд - Хранить Как Доказательство
Редьярд Киплинг
ХРАНИТЬ КАК ДОКАЗАТЕЛЬСТВО
С раскаленной на солнце скалы, С раскаленной на солнце скалы.
Резвым козьим копытом задет,
Рухнул камень
В горный пруд -- средоточие мглы,
И на дно, где теряется след,
Канул камень.
Это все было предрешено
И удар, и паденье, и мрак;
Знал ли камень,
Что ему уготовано дно
И что жизнь его кончится так?
Знал бы камень!..
Ты, о каменщик тверди земной!
Ты, пред кем мы должны быть равны!
Ты, кем светоч небесный зажжен!
Рассуди же --
В чем он грешен, что проклят тобой
И, низвергнут на дно с вышины,
В беспросветность навек погружен,
Опускаясь все ниже и ниже?..
Из неопубликованных записок
Макинтоша Джелалуддина
(Стихи в рассказе переведены И. Комаровой)
Свет ли в окне твоем, дева младая,
Ночь ли простерла покров темноты?
Денно и но-о-о...
При этих словах он повалился на верблюжонка, спавшего в каравансарае,
где жили торговцы лошадьми и самые отъявленные мошенники Центральной Азии, и
поскольку он был мертвецки пьян, а ночь стояла темная, то подняться сам не
смог, пока я не пришел ему на помощь. Так я познакомился с Макинтошем
Джелалуддином. Если бродяга, да еще пьяный, распевает "Песнь младой деве",
он заслуживает внимания. Макинтош отделился от верблюжонка и сказал довольно
невнятно:
-- Я... я... немного того... накачался, но если окунуться в Логгерхед,
сразу приду в себя... Да, слушайте, вы поговорили с Симондсом насчет кобылы,
что там у нее с коленом?
Между тем Логгерхед, где запрещено ловить рыбу, а браконьерство
невозможно, находился в шести тысячах утомительных миль отсюда, рядом с
"Месопотамией", конюшни же Чарли Симондса -- еще полумилей дальше, за
конными загонами. Странно было слышать эти полузабытые названия в майскую
ночь в Султанском караван-сарае, среди верблюдов и лошадей. Но тут пьяница,
по-видимому, опомнился и сразу начал трезветь. Мы прислонились к верблюду,
и, указав в угол караван-сарая, где горел фонарь, мой новый знакомец сказал:
-- Я живу вон там. И буду крайне признателен, если вы соблаговолите
помочь моим бунтующим ногам проследовать туда, ибо я пьян сильнее обычного,
просто феноменально надрался. Но к голове моей это не относится: "Мой мозг
здесь восстает..." -- как там дальше! Голова моя гарцует, или, вернее
сказать, покачивается на навозной куче и держит тошноту в узде.
Я помог ему пройти между стреноженными, теснившимися друг к другу
лошадьми, и он рухнул на край террасы перед цепочкой лачуг туземцев.
-- Благодарю вас, премного благодарен! О луна и малютки звезды!
Подумать только, что можно так позорно... Да и зелье было скверное. Овидий в
изгнании и то пил лучшее. Куда лучше. Хоть холодное. А у меня, увы, и
льда-то не было! Спокойной ночи! Я бы представил вас своей жене, да только я
пьян, а она дикарка.
Из темноты комнаты показалась женщина-туземка и начала бранить его, и
тогда я ушел. Мне давно не доводилось встречать такого занятного бродягу, и
со временем он стал моим другом. Он был высок, хорошо сложен, светловолос и
основательно потрепан пьянством, так что на вид ему можно было дать лет
пятьдесят, хотя сам он уверял, что ему тридцать пять. Если в Индии человек
начинает опускаться и друзья не отправляют его срочно на родину, то, с точки
зрения людей респектабельных, он скатывается очень низко. К тому времени,
когда он принимает чужую веру, как это сделал Макинтош, спасти его уже нет
надежды.
Почти в каждом большом городе вы услышите от туземцев о двух-трех
сахибах, принявших индуизм или мусульманство; ча
