Киплинг Редьярд - Бими
Редьярд Киплинг
БИМИ
Беседу начал орангутанг в большой железной клетке, принайтовленной к
овечьему загону. Ночь была душная, и, когда мы с Гансом Брайтманом прошли
мимо него, волоча наши постели на форпик парохода, он поднялся и непристойно
затараторил. Его поймали где-то на Малайском архипелаге и везли показывать
англичанам, по шиллингу с головы. Четыре дня он беспрерывно бился, кричал,
тряс толстые железные прутья своей тюрьмы и чуть не убил матроса-индийца,
неосторожно оказавшегося там, куда доставала длинная волосатая лапа.
- Тебе бы не повредило, мой друг, немножко морской болезни, - сказал
Ганс Брайтман, задержавшись возле клетки. - В твоем Космосе слишком много
Эго.
Орангутанг лениво просунул лапу между прутьями. Никто бы не поверил,
что она может по-змеиному внезапно кинуться к груди немца. Тонкий шелк
пижамы треснул, Ганс равнодушно отступил и оторвал банан от грозди, висевшей
возле шлюпки.
- Слишком много Эго. - повторил он, сняв с банана кожуру и протягивая
его пленному дьяволу, который раздирал шелк в клочья.
Мы постелили себе на носу среди спавших матросов-индийцев, чтобы
обдавало встречным ветерком - насколько позволял ход судна. Море было как
дымчатое масло, но под форштевнем оно загоралось, убегая назад, в темноту,
языками тусклого пламени. Где-то далеко шла гроза: мы видели ее зарницы.
Корабельная корова, угнетенная жарой и запахом зверя в клетке, время от
времени горестно мычала, и в тон ей отзывался ежечасно на оклик с мостика
впередсмотрящий. Внятно слышался тяжелый перебор судовой машины, и только
лязг зольного подъемника, когда он опрокидывался в море, разрывал эту череду
приглушенных звуков. Ганс лег рядом со мной и закурил на сон грядущий
сигару. Это, естественно, располагало к беседе. У него был успокаивающий,
как ропот моря, голос и, как само море, неисчерпаемый запас историй, ибо
занятием его было странствовать по свету и собирать орхидеи, диких животных
и этнологические экспонаты для немецких и американских заказчиков. Вспыхивал
и гас в сумраке огонек его сигары, накатывалась за фразой фраза, и скоро я
стал дремать. Орангутанг, растревоженный какими-то снами о лесах и воле,
завопил, как душа в чистилище, и бешено затряс прутья клетки.
- Если бы он сейчас выходил, от нас бы мало что оставалось, - лениво
промолвил Ганс. - Хорошо кричит. Смотрите, сейчас я его буду укрощать,
когда он немножко перестанет.
Крик смолк на секунду, и с губ Ганса сорвалось змеиное шипение,
настолько натуральное, что я чуть не вскочил. Протяжный леденящий звук
скользнул по палубе, и тряска прутьев прекратилась. Орангутанг дрожал, вне
себя от ужаса.
- Я его остановил, - сказал Ганс. - Я научился этот фокус в Могун
Танджунге, когда ловил маленькие обезьянки для Берлина. Все на свете боятся
обезьянок, кроме змеи. Вот я играю змея против обезьянки, и она совсем
замирает. В его Космосе было слишком много Эго. Это есть душевный обычай
обезьян. Вы спите или вы хотите послушать, и тогда я вам расскажу история,
такая, что вы не поверите?
- Нет такой истории на свете, которой бы я не поверил, - ответил я.
- Если вы научились верить, вы уже кое-чему научились в жизни. Так
вот, я сделаю испытание для вашей веры. Хорошо! Когда я эти маленькие
обезьянки собирал - это было в семьдесят девятом или восьмидесятом году на
островах Архипелага, вон там, где темно. - он показал на юг, примерно в
сторону Новой Гвинеи, - майн готт! Лучше живые черти собирать, чем эти
обезьянки. То они откусывают ваши пальцы
