Кеслёвский Кшиштоф - Случай
Кшиштоф Кеслёвский
СЛУЧАЙ
Киноновелла
Надо ли нам что-то знать о Витеке Длугоше до того, как он появится перед
нами на вокзале в Лодзи, бегущий за поездом с сумкой на плече? Или все, что
происходило с ним до тех пор, мы увидим лишь три года спустя, когда только что
стартовавший самолет начнет трясти и несколько событий из жизни промелькнут в
его меркнущем сознании?
Он пережил длинную череду будничных дней и обыкновенных чувств. Пережил и
высокие минуты, и многое из того, что произошло с ним в жизни (так он, по
крайней мере, думал), могло произойти только с ним одним, и каждая минута - и
самая обычная, и не совсем - оставила в нем какой-то след. Ведь, по сути дела,
немало зависит от того, кто и каким тоном говорит нам "не горбись" за
завтраком и какой вкус мы ищем всю жизнь, чтобы напоследок понять: это вкус
булки с посоленным весенним помидором, съеденной на теплом ветру на балконе
серого дома.
Допустим, Витек родился в июне пятьдесят шестого в Познани. Отец его,
инженер с "Цегельского", вполне мог погибнуть в тогдашнем хаосе, но не погиб,
всего лишь ночевать не пришел, и у матери с огромным торчащим животом, не
находившей себе места от волнения, начались схватки за две недели до срока. С
трудом, под пулями, дотащилась она до больницы и там, среди немыслимой
кутерьмы, родила в коридоре двух мальчиков, после чего, прежде чем на нее
успели обратить внимание, в том же коридоре скончалась. Брат Витека, Ян, умер
две недели спустя, хотя врачи и сестры сделали, как говорится в таких случаях,
все от них зависящее: ведь события, подобные познанским, сплачивают людей,
придают им силы.
Отец Витека нашел их на следующий день; гордость организатора забастовки
смешалась в нем с болью человека, потерявшего жену, и с радостью мужчины -
было ему уже под сорок, - у которого родился сын. Это был первый контакт отца
с врачами и больницей, и , возможно, поэтому, остро переживая свою вину за ту
ночь, когда он, одержимый политикой и верой, не пришел домой, отец пожелал,
чтобы Витек стал врачом. Вера куда-то испарилась, политика сама выскользнула
из рук, да он и не пытался ее удерживать, зато осталась уверенность, что
помочь человеку можно только, когда ему больно, причем когда боль эта -
телесная.
Допустим, так оно могло быть. Человек немногословный, отец не посвящал
сына в подробности той ночи, но Витек с годами все больше убеждался, что сам
все видел и все запомнил, хотя и видеть не мог и тем более помнить. Но как в
таком случае объяснить возникавшую перед глазами отчетливую картину? Женская
нога в изодранном чулке... какого-то человека волокут по полу, за ним тянется
кровавая полоса... И как объяснить тот факт, что он столь же отчетливо видит
завернутого в пеленку, вынутого из соседней кроватки младенца? И все это
спрятано где-то глубоко и ни разу не высказано вслух.
Как-то Витек попытался было, засыпая с ощущением абсолютной чистоты после
первой исповеди, рассказать об этом отцу, но, верно, не сумел - ему тогда было
только восемь лет - найти подходящих слов; отец лишь внимательно взглянул на
него и сказал строже обычного: "Спи, сынок". И поцеловал его, обдав противным
табачным перегаром. Утром, встав как всегда пописать, он увидел, что отец спит
при зажженном свете, приоткрыв рот, с капелькой слюны на губе.
О матери они почти не говорили. Витек знал только, что отец познакомился с
нею на курсах французского в конце 40-х годов, что была она моложе отца на
пятнадцать лет; на какой-то фотографии он с удивлен
