Де Мопассан Ги - Нищий
Ги ДЕ МАПАССАН
НИЩИЙ
Он знавал и лучшие дни, несмотря на то, что был калекой и нищим.
Ему было пятнадцать лет, когда на большой дороге в Варвиль ему
раздавило ноги телегой. С тех пор он питался подаянием, бродя по дорогам и
по дворам фермеров, раскачиваясь на костылях, от которых плечи у него
поднимались до самых ушей. Голова пряталась между ними, как между двумя
горами.
Он был подкидыш: кюре из Бийет нашел его в канаве в канун Дня всех
святых и окрестил поэтому Никола Туссен. Сирота, которого кормили из
милости и никогда ничему не учили, потом калека - он попал под телегу,
выпив несколько стаканчиков водки, которой смеха ради угостил его
деревенский булочник, - и с тех пор, бездомный бродяга, он ничего не умел
делать, только протягивал руку за подаянием.
Когда-то баронеса Д'Авари разрешила ему ночевать на ферме, примыкавшей
к замку, в набитой соломой конуре, возле курятника, и он знал, что в те
дни, когда уж очень станет донимать голод, для него всегда найдется на
кухне кусок хлеба и стакан сидра. Иной раз ему перепадало и несколько
медных монет: старая дама бросала их ему с высокого крыльца или из окна
своей спальни. Но она уже давно умерла.
В деревнях ему не подавали - слишком он всем был знаком, он всем
намозолил глаза за те сорок лет, что слонялся от лачуги к лачуге, волоча на
двух деревяшках свое изуродованное и прикрытое лохмотьями тело. Но покидать
эти места он не хотел - он ничего не знал на земле, кроме трех-четырех
деревушек, в которых прошла вся его жалкая жизнь. Он как бы обвел границей
территорию своего нищенства; ему и в голову не приходило, что можно эту
границу переступить.
Что было там, за деревьями, скрывавшими от него остальной мир, да и
было ли там что-нибудь, он не знал. Он не задумывался над этим. И когда
крестьяне, которым надоело вечно натыкаться на него то на краю поля, то у
обочины дороги, кричали ему: "Ну что ты в другую деревню не пойдешь, нет
тебе места, как только тут клянчить!" - он не отвечал и торопливо уходил
прочь, охваченный неясным страхом перед неизвестным, страхом, который
заставляет бедняка смутно опасаться тысячи вещей: новых лиц, бранных
криков, подозрительных взглядов, а пуще всего стражников, расхаживающих по
двое по дорогам: увидев их, он, сам не зная почему, спешил спрятаться за
кустом или за грудой щебня.
Стоило им показаться вдали, поблескивая галунами на солнце, и у него
появлялось удивительное проворство, как у зверя, которого травят. Он
соскальзывал с костылей, шлепался, как тряпка, наземь, съеживался,
становился крохотным, незаметным, прижимался к земле, точно залегший в поле
заяц, и его бурые лохмотья сливались с почвой.
А между тем у него никогда не было столкновений с полицией. Но этот
страх и эта хитрость сидели у него в крови, словно он унаследовал их от
своих родителей, которых никогда не видел.
У него не было пристанища, не было крова - даже шалаша, даже норы.
Летом он спал где попало, а зимой с необыкновенной ловкостью забирался
куда-нибудь в амбар или на конюшню. Он всегда успевал уйти раньше, чем его
замечали. Он знал все лазейки, через которые можно было проникнуть в любой
сарай, а руки и плечи у него от постоянного цепляния за костыли стали так
сильны, что он мог, подтягиваясь на руках, вскарабкаться на сеновал; и там
он, случалось, лежал, не выходя, по четыре-пять дней, если ему перед тем
удавалось насбирать достаточно съестного.
Он жил среди людей, как зверь в лесу, - никого не знал, никого не
любил, а у крестьян встр
