Давенпорт Гай - 1830
ГАЙ ДАВЕНПОРТ
1830
Из сборника "Двенадцать рассказов"
В первую ночь столетия Пьяцци(1) обнаружил планету Цереру.
А я оценил безупречную красоту сицилийского глаза, исполнившего
предсказания Титиуса и Боде(2), чьи математические расчеты указывали на
то, что должна существовать планета, орбита которой будет пролегать между
орбитами Марса и Юпитера, одним ясным утром в Санкт-Петербурге, за
шоколадом с князем Потемкиным-Таврическим.
И кто, как не Джузеппе Пьяцци! Монах, астроном, последователь Караффы,
архиепископа Кьети, позднее ставшего четвертым Паоло(3).
- Похоже на страницу Георгик, сказал я, а князь извлек свой монокль,
дохнул на него и протер большим красным носовым платком.
- Столько всего подходит к кульминации, столько продвигается вперед.
Вот вам христианин - до сих пор вглядывается в свет арабских звезд, как
будто улицы Вавилона по-прежнему запружены быками, верблюдами и клетками с
ослепленными вьюрками. Однако смотрит он в телескоп, построенный
Хершелем(4), и его звездные карты опубликованы академиями. Как у
первооткрывателя, у него - привилегия дать имя новой планете. Cerere,
говорит он. Церера, мать ячменя древней Сицилии.
- Komilfo(5), ответил князь, прихлебывая шоколад.
- Именно. Однако, есть некий виргилический пафос в том, что присвоил он
это древнее имя обломку разбитой планеты. Церера, как я полагаю, - лишь
около пятисот километров в диаметре. Когда в последующие три года открыли
Палладу, Юнону и Весту, стало ясно, что все они, вместе с Церерой, -
останки взорвавшейся целой планеты. Добрый Пьяцци, должно быть,
чувствовал, что смотрит на естественный символ распада того золотого мира,
который религия, исповедуемая им, нерешительно обратила в трагические
руины. Блуждающую звезду именовал язык поэта. Грядет день, дорогой моя
князь, когда астрономы назовут новую звезду Джексоном или присвоят ей
порядковый номер.
- Даже сейчас в Санкт-Петербурге довольно людей, заметил князь, готовых
назвать звезду в честь французской актриски или скаковой лошади.
- Мы, я полагаю, вступаем в век огня.
Я произнес эти слова, не подумав. Они слетели с моего языка, и я сам
услышал их с тем же самым изумлением, что и князь, по-рыбьи приоткрывший
рот.
- Войны? спросил он.
Я кивнул.
- А вы, как я припоминаю, поэт?
- Поэт, ответил я.
Он заметно успокоился. Для любой русской знати в это время все
англичане - обществоведы точно так же, как все немцы - математики, а
итальянцы - скульпторы. "Американский" же - значит торговец хлопком,
методист или сочинитель романов о вьяндоттах(6) и сиу. Тут же -
американский поэт, рассуждающий о звездах с классическими именами,
открытых сицилийскими священниками, и толкующий о свирепых войнах. Я
замечал, как он уже отвергает мою воинственную болтовню как плод
неосведомленного и кипучего ума.
Все мои детство и юность на Северную Америку падали величественные
звездные дожди. Целые ночи напролет фейерверки метеоритов шипели и
вздыхали по всему небу, прежде чем я сочинил свое первое стихотворение о
нове, вспыхнувшей перед взором Тихо Браге(7), и написал свой первый
рассказ о призраке коня, выскочившем из каскада пламени, как только
леониды изобильно пролились на землю - люди уже много столетий такого не
припоминали. Огонь, падающий огонь. Ночь Св. Лаврентия походила на
Четвертое Июля в Вашингтоне, и весь ноябрь серебряные и красные аэролиты,
струившиеся из созвездия Льва, градом сыпались наземь. Два часа в
виргинском небе я наблюдал ракетный огонь - густой, будто с
