Дабове Саньтяго - Стать Прахом
Саньтяго Дабове
Стать прахом
Безжалостный случай!.. В ответ на непрестанные просьбы, на отчаянные
мольбы медикам пришлось прописать мне уколы морфина и других
болеутоляющих средств, чтобы хоть этой перчаткой смягчить когти,
которыми день и ночь раздирала меня жестокая болезнь чудовищная
невралгия тройничного нерва.
А я вливал в себя ядов не меньше, чем Митридат. Как еще приглушить
разряды этой вольтовой дуги, этой наэлектризованной катушки, сводившие
щеку жгучей, до кости пробирающей болью? Казалось, силы исчерпаны, пытка
превзошла все. Но раз за разом накатывали новые муки, новые страдания,
новые слезы. В стонах, в безутешной тоске уже не было ничего, кроме
бесчисленных вариаций единственной и невыносимой мудрости: "Нет утешения
сердцу человека!" И тогда я простился с врачами, захватив с собой шприц,
пилюли опия и весь арсенал ежечасной фармакопеи.
Я сел на коня, чтобы одолеть привычный сорока километровый путь,
который в последнее время не раз проделывал.
Но у самого кладбища, у заброшенных и пыльных угодий, наводящих на
мысль о двойной смерти здешних покойников и самого кладбища, которое
рушилось, плита за плитой, участок за участком обращаясь в руины, на
меня обрушилось новое несчастье. У самых руин роковой случай настиг
меня, как Иакова ангел, коснувшийся его в ночи и вывихнувший праотцу
бедро, не в силах одолеть. Гемиплегия давно подстерегавший паралич
свалила меня с коня. Тот после моего падения какое-то время попасся в
сторонке, а потом и вовсе пропал. Я остался один у безлюдной тропы, где,
скорее всего, по многу дней никто не проходит. Я не проклинал судьбу:
проклятья перегорели, потеряв смысл. В моем положении они бы звучали
едва ли не благодарностью, так благодарит жизнь счастливец, которого
она с неизменной щедростью балует неисчерпаемыми дарами.
Земля подо мной, в стороне от дороги, была твердая, проваляться
здесь я мог достаточно долго, а сдвинуться с места не хватало сил, и
потому я принялся терпеливо рыхлить почву вокруг. Все вышло куда проще,
чем думалось: твердая сверху, земля оказалась податливой внутри.
Понемногу я устроился в чем-то вроде канавы на вполне сносном ложе,
худо-бедно приютившем тело в своем сыроватом тепле. Наступал вечер.
Надежды и конь скрылись за горизонтом. Пала темная, непроглядная ночь.
Такой я и ждал ее жуткую, облепляющую своей чернотой, когда не
различаешь уже ни земли, ни месяца, ни звезд. В эти первые ночи со мной
был только ужас. Несчетные мили ужаса, отчаяния, воспоминаний! Нет, нет,
все воспоминания в прошлом! Не надо слез ни по себе, ни... Заслезилась
редкая, неотвязная изморось. К утру я совсем врос в землю. С образцовым
пылом и постоянством я пилюлю за пилюлей глотал опий, пока не погрузился
в сон, предвестье смерти.
Странное это было состояние полусон-полуявь, полусмерть-полужизнь.
Тело то наливалось свинцом, то не чувствовалось вовсе. Жила одна голова.
Кажется, так проходили дни. Черные пилюли исчезали во рту и без глотка
скатывались в горло, останавливаясь где-то внизу и обращая все в темноту
и землю. Голова продолжала жить и сознавать, что она часть этого
ставшего землей тела, где обитают жуки и черви, где прокладывают свои
галереи муравьи. А тело даже чувствовало какое-то тепло, какое-то
удовольствие от того, что превращается в почву, понемногу тает в ней.
Да-да, даже руки, сначала сохранявшие способность двигаться, вскоре, как
ни странно, сами собой легли на землю. Казалось, весь мир покинул эту
голову, она одна осталась невреди
