Гюго Виктор - Париж
Виктор Гюго
ПАРИЖ
I. ГРЯДУЩЕЕ
II. МИНУВШЕЕ
III. ГЛАВЕНСТВО ПАРИЖА
IV. НАЗНАЧЕНИЕ ПАРИЖА
V. ПРОВОЗГЛАШЕНИЕ МИРА
I. ГРЯДУЩЕЕ
В двадцатом веке будет существовать необычайная нация. Эта нация будет
великой, что не помешает ей быть свободной. Она будет знаменитой, богатой,
мыслящей, мирной и дружественной по отношению к остальному человечеству. Она
будет спокойной и рассудительной, словно старшая сестра. Ей покажется
удивительной та слава, которой пользуются ныне конические снаряды, и она с
трудом постигнет разницу между генералом и мясником: пурпурный мундир одного
мало чем будет отличаться для нес от окровавленного фартука другого.
Какая-нибудь битва между итальянцами и немцами, англичанами и русскими,
пруссаками и французами будет для нее тем же, чем является для нас битва между
пикардийцами и бургундцами. Расточительную трату человеческой крови она сочтет
бесполезной. Восторг, вызываемый огромными цифрами убитых, встретит с ее
стороны весьма умеренное одобрение. Она пожмет плечами при слове "война", как
мы - при слове "инквизиция". На поле битвы при Садове она взглянет с тем же
видом, с каким мы стали бы смотреть на аутодафе в Севилье. Ей покажутся
бессмысленными и эти колебания стрелки весов военной удачи, неизменно и
зловеще уравновешивающей каждую победу поражением, и вечная расплата за
Аустерлиц ценой Ватерлоо. Она будет испытывать примерно такое же уважение ко
всякому "авторитету", какое мы испытываем к правоверию; преследование книги
будет казаться ей тем же, чем нам показалось бы дело о ереси; гонения на
писателей она будет допускать не больше, чем мы допускаем гонения на
астрономов, и, не видя ничего общего между Беранже и Галилеем, кроме их
заточения, она одинаково не сможет представить себе ни Беранже в тюремной
камере, ни Галилея в темнице. Для нее Eppur si muove1 будет не предметом
страха, а источником радости. Она будет обладать высшей справедливостью
доброты. Всякая жестокость вызовет у нее чувство стыда и возмущения. Вид
эшафота ее оскорбит. У этой нации казни и кары растают и исчезнут с ростом
просвещения, как тает лед под лучами восходящего солнца. Застою предпочтут
движение. Никто никому не будет ставить преград. На смену рекам-границам
придут реки-артерии. Взорвать мост будет так же невозможно, как и отрубить
голову. Пушечный порох станет порохом для бурения, а селитра, с помощью
которой ныне сокрушают человеческие жизни, будет применяться, чтобы сокрушать
горы. Никого не станут интересовать преимущества пули цилиндрической над
круглой пулей, кремня над фитилем, пистона над кремнем и патрона над пистоном.
Люди будут равнодушны к замечательным тринадцатифутовым чугунным кулевринам,
окованным стальными обручами и стреляющим по выбору как полыми, так и литыми
ядрами. Они не будут испытывать благодарности ни к Шасспо, превзошедшему
Дрейзе, ни к Боннену, превзошедшему Шасспо. А то, что в девятнадцатом веке
Европа пожертвовала населением целой столицы - семьюстами восемьюдесятью пятью
тысячами человек - ради того, чтобы разрушить небольшой город Севастополь,-
покажется им событием хотя и примечательным, но весьма странным. Эта нация
больше оценит туннель в Альпах, чем зарядный картуз Армстронга. В своем
крайнем невежестве она даже не будет знать, что в 1866 году была отлита пушка
весом в двадцать три тонны, названная Big Will2. Забудутся и другие красоты и
роскошества наших дней; так, например, у этих людей не будет уже бюджетов,
подобных бюджету современной Франции, достиг
