Гофман Эрнст Теодор Амадей - Кавалер Глюк
Эрнст Теодор Амадей Гофман
Кавалер Глюк
{1} - Так обозначены ссылки на примечания.
Поздней осенью в Берлине обычно выпадают отдельные ясные дни. Солнце
ласково проглядывает из облаков, и сырость мигом испаряется с теплым
ветерком, овевающим улицы. И вот уже по Унтер-ден-Линден, разодетые
по-праздничному, пестрой вереницей тянутся вперемежку к Тиргартену щеголи,
бюргеры всем семейством, с женами и детками, духовные особы, еврейки,
референдарии, гулящие девицы, ученые, модистки, танцоры, военные и так
далее. Столики у Клауса и Вебера нарасхват; дымится морковный кофе, щеголи
закуривают сигары, завсегдатаи беседуют, спорят о войне и мире, о том, какие
в последний раз были на мадам Бетман башмачки - серые или зеленые, о
"замкнутом торговом государстве"{1}, о том, как туго с деньгами, и так
далее, пока все это не потонет в арии из "Фаншон"{2}, которой принимаются
терзать себя и слушателей расстроенная арфа, две ненастроенные скрипки,
чахоточная флейта и астматический фагот.
У балюстрады, отделяющей веберовские владения от проезжей дороги,
расставлены круглые столики и садовые стулья; здесь можно дышать свежим
воздухом, видеть, кто входит и выходит, и здесь не слышно неблагозвучного
шума, производимого окаянным оркестром; тут я и расположился и предался
легкой игре воображения, которое сзывает ко мне дружественные тени, и я
беседую с ними о науке, об искусстве - словом, обо всем, что должно быть
особенно дорого человеку. Все пестрее и пестрее поток гуляющих, который
катится мимо меня, но ничто не в силах мне помешать, не в силах спугнуть
моих воображаемых собеседников. Но вот проклятое трио пошленького вальса
вырвало меня из мира грез. Теперь уж я слышу только визгливые верхние голоса
скрипок и флейты да хриплый основной бас фагота; они повышаются и
понижаются, неуклонно держась раздирающих слух параллельных октав, и у меня
невольно вырывается точно вопль жгучей боли:
- Вот уж дикая музыка! Несносные октавы!
- Злосчастная моя судьба! Повсюду гонители октав! - слышу я рядом
негромкий голос.
Я поднимаю голову и только тут вижу, что за моим столиком сидит
незнакомый человек и пристально смотрит на меня; и я, раз взглянув, уже не
могу отвести от него глаза.
Никогда в жизни ничье лицо и весь облик не производили на меня с первой
минуты столь глубокого впечатления. Чуть изогнутая линия носа плавно
переходит в широкий открытый лоб с приметными выпуклостями над кустистыми
седеющими бровями, из-под которых глаза сверкают каким-то буйным юношеским
огнем (на вид ему было за пятьдесят). Мягкие очертания подбородка
удивительным образом противоречили плотно сжатым губам, а ехидная усмешка -
следствие странной игры мускулов на впалых щеках, - казалось, бросала вызов
глубокой, скорбной задумчивости, запечатленной на его челе. Редкие седые
пряди вились за большими оттопыренными ушами. Очень широкий, по моде
скроенный редингот прикрывал высокую сухощавую фигуру. Как только я
встретился взглядом с незнакомцем, он потупил глаза и возобновил то занятие,
от которого его, очевидно, оторвал мой возглас. Он с явным удовольствием
высыпал табак из мелких бумажных фунтиков в большую табакерку, стоящую перед
ним, и смачивал все это красным вином из небольшой бутылки. Когда музыка
смолкла, я почувствовал, что мне следует заговорить с ним.
- Хорошо, что кончили играть, - сказал я, - это было нестерпимо.
Старик окинул меня беглым взглядом и высыпал последний фунтик.
- Лучше бы и не начинали, - снова заговорил я. - Думаю, в
