Гибсон Уильям - Зимний Рынок
ЗИМНИЙ РЫНОК
Уильям ГИБСОН
Здесь часто идут дожди. Зимой бывают дни, когда вообще света не видно: в небе лишь размытая серая муть. Но изредка занавес отдергивается, и минуты на три открывается вид на залитую солнцем и как бы висящую в воздухе вершину горы будто эмблема перед началом фильма, снятого на студии самого Господа.
Вот как раз в такой день и позвонили агенты Лайзы из глубин своей зеркальной пирамиды на бульваре Беверли. Сообщили, что ада уже в сети, что ее больше нет и что "Короли грез" идут на "тройную платину". Я редактировал почти весь материал в "Королях", готовил эмоциокарту и все это микшировал, так что и мне там кое-что причиталось.
"Нет, - сказал я. - Нет". Затем: "Да".
Еще раз: "Да". И повесил трубку. Взял пиджак и, шагая через три ступеньки, направился прямиком в ближайший бар.
Восьмичасовое помутнение закончилось на бетонном карнизе в двух метрах над темной, как полночь, водой Фале-Крик...
Вокруг - огни города и все та же опрокинутая серая чаша небосклона, только поменьше и в отблесках неона и ртутных ламповых дуг. Шел снег, крупные редкие снежинки; они падали на черную воду и исчезали без следа.
Я бросил взгляд вниз, на свои ноги, и увидел, что носки туфель выступают за бетонный карниз, а между ними все та же темная вода. На мне были японские туфли, новые и дорогие, "Гинза", из тонкой мягкой кожи, с резиновыми носками... Не знаю, сколько на самом деле прошло времени - наверно, много, - прежде чем я сделал тот первый шаг назад.
Наверно, я стоял так долго, потому что ее уже нет, и это я позволил ей уйти. Потому что теперь она бессмертна, и помог ей тоже я. Потому что знал: она обязательно позвонит. Утром.
Отец мой был инженером звукозаписи. Еще тогда, до цифровых дел. Процессы, которыми он занимался, относились больше к механике - есть в этом что-то такое неуклюжее, квазивикторианское, знаете, как во всей технологии двадцатого века.
В общем, человек его профессии - скорее просто токарь. Ему приносили аудиозаписи, и еж нарезал звуки на дорожках, накатанных на лаковом диске.
Затем делалась гальваническая обработка, и в конце концов получались формы для штамповки пластинок, этих черных штуковин, которые еще можно увидеть в антикварных магазинах. Помню, он мне как-то рассказывал, за несколько месяцев до смерти, что определенные частоты - кажется, он называл их "транзиенты" - могут запросто сжечь головку, ту, что нарезает звуковые дорожки.
Они тогда черт-то сколько стоили, и чтобы избежать пережогов, использовалась такая штука, которая у них называлась "акселерометр". Вот об этом я и думал, стоя над водой: сожгли-таки.
Да, именно.
Причем она сама этого хотела.
Тут уж никакой акселерометр не спасет.
По пути к кровати я отключил телефон. Правда, сделал это немецким студийным треножником, так что починка встанет не меньше чем в недельный заработок это я про треножник.
Спустя какое-то время очнулся, взял такси и отправился на Гранвилл-Айленд, к Рубину.
Рубин для меня в каком-то смысле и повелитель, и учитель - как говорят японцы, "сэнсей", - хотя это трудно объяснить. На самом деле он скорее повелитель мусора, хлама, отбросов, бескрайних океанов выброшенного барахла, среди которых плывет наш век. Гони но ежей.
Повелитель мусора.
Когда я нашел его на этот раз. Рубин сидел между двумя механическими ударными установками довольно зловещего вида. Раньше я их не видел: ржавые паучьи лапы, сложенные в центре двух созвездий из побитых стальных барабанов - банок, собранных на свалках Ричмонда. Он никогда не называет свое
