Брэдбери Рэй - Пешеход
Рэй Брэдбери
Пешеход
Пер. Нора Галь
Больше всего на свете Леонард Мид любил выйти в тишину, что туманным
ноябрьским вечером, часам к восьми, окутывает город, и -- руки в карманы --
шагать сквозь тишину по неровному асфальту тротуаров, стараясь не наступить
на проросшую из трещин траву. Остановясь на перекрестке, он всматривался в
длинные улицы, озарен-ные луной, и решал, в какую сторону пойти, -- а
впрочем, невелика разница: ведь в этом мире, в лето от Рождества Христова
две тысячи пятьдесят третье, он один или все равно что один; и наконец он
решался, выбирал дорогу и шагал, и перед ним, точно дым сигары, клубился в
мороз-ном воздухе пар его дыхания.
Иногда он шел так часами, отмеряя милю за милей, и возвращался только в
полночь. На ходу он оглядывал дома и домики с темными окнами -- казалось,
идешь по клад-бищу, и лишь изредка, точно светлячки, мерцают за окнами
слабые, дрожащие отблески. Иное окно еще не завешено на ночь, и в глубине
комнаты вдруг мелькнут на стене серые призраки; а другое окно еще не закрыли
-- и из здания, похожего на склеп, послышатся шорохи и шепот.
Леонард Мид останавливался, склонял голову набок, и прислушивался, и
смотрел, а потом неслышно шел дальше по бугристому тротуару. Давно уже он,
отправляясь на вечернюю прогулку, предусмотрительно надевал туфли на мягкой
подошве: начни он стучать каблуками, в каждом квартале все собаки станут
встречать и провожать его ярост-ным лаем, и повсюду защелкают выключатели, и
замаячат в окнах лица -- всю улицу спугнет он, одинокий путник, своей
прогулкой в ранний ноябрьский вечер.
В этот вечер он направился на запад -- там, невидимое, лежало море.
Такой был славный звонкий морозец, даже пощипывало нос, и в груди будто
рождественская елка горела, при каждом вздохе то вспыхивали, то гасли
холодные огоньки, и колкие ветки покрывал незримый снег. Приятно было
слушать, как шуршат под мягкими подошвами осен-ние листья, и тихонько,
неторопливо насвистывать сквозь зубы, и порой, подобрав сухой лист, при
свете редких фона-рей всматриваться на ходу в узор тонких жилок, и вдыхать
горьковатый запах увядания.
-- Эй, вы там, -- шептал он, проходя, каждому дому, -- что у вас нынче
по четвертой программе, по седьмой, по девятой? Куда скачут ковбои? А из-за
холма сейчас, конечно, подоспеет на выручку наша храбрая кавалерия?
Улица тянулась вдаль, безмолвная и пустынная, лишь его тень скользила
по ней, словно тень ястреба над полями. Если закрыть глаза и стоять не
шевелясь, почудится, будто тебя занесло в Аризону, в самое сердце зимней
безжиз-ненной равнины, где не дохнет ветер и на тысячи миль не встретить
человеческого жилья, и только русла пересохших рек -- безлюдные улицы --
окружают тебя в твоем одино-честве.
-- А что теперь? -- спрашивал он у домов, бросив взгляд на ручные часы.
-- Половина девятого? Самое время для дюжины отборных убийств? Или
викторина? Эстрадное обо-зрение? Или вверх тормашками валится со сцены
комик?
Что это -- в доме, побеленном луной, кто-то негромко засмеялся? Леонард
Мид помедлил -- нет, больше ни звука, и он пошел дальше. Споткнулся --
тротуар тут особенно неровный. Асфальта совсем не видно, все заросло цветами
и травой. Десять лет он бродит вот так, то среди дня, то ночами, отшагал
тысячи миль, но еще ни разу ему не по-встречался ни один пешеход, ни разу.
Он вышел на тройной перекресток, здесь в улицу вли-вались два шоссе,
пересекавшие город; сейчас тут было тихо. Весь день по обоим шоссе с ревом
мчались авто-м
