Боске Ален - Русская Мать
АЛЕН БОСКЕ
Русская мать
перевод Е.Л.Кассирова
Писателю Борису Шрейберу,
русскому по матери
Берта Турянская родилась в 1889 году в Одессе, в семье
еврея-коммерсанта, торговца кожами. В юности брала уроки игры на скрипке у
Леопольда Ауэра, ученика Яши Хейфеца. Первое ее замужество оказалось
неудачным, и в 1918 году, в самый разгар Гражданской войны, когда город
занимали то красные, то белые, она вышла замуж второй раз за богатого
хлыща, слюнтяя и немножко поэта, Александра Биска. Биск - потомок эльзасца
и бельгийки, в середине XIX века прибывших в Малороссию строить железную
дорогу.
Берте удалось спасти мужа от ГПУ. Тотчас они бежали из России - сперва
в Болгарию, потом в Бельгию. В 1940 году бегство продолжилось - на юг
Франции, а потом в Штаты, где г-н Биск, наскучив мирской суетой, занялся
куплей-продажей редких почтовых марок. На старости лет Берта училась
скульптуре у Архипенко, в остальное время была просто мужней женой и
любящей матерью, в вечном ожиданье сына, сей книги сочинителя. После
трагической смерти мужа уехала доживать в Париж, где и умерла в 1977 году.
Париж, октябрь 1976
Кончина матери мне, сыну, облегченье,
Этот стих, страшный и злой, сочинил я внезапно, уходя от тебя после
глупой ссоры, когда нелепицы и бредни, вольные и невольные, сорвались с губ
камнепадом. Было холодно, гулял ветер осенне-серый между палой листвой и
облаками - пьяненькими коровами в небесной мути. Витрины на Гренель и на
Сен-Доминик казались скучны и уродливы, как раздраженная перебранка сына с
матерью. Сейчас, здесь, на мокрой улице, отколоть бы номер: украсть с лотка
и раздавить ботинком апельсин, вялое яблочко, гнилой банан или купить
безделушку, игрушку дрянную, куклу, какую любимому чаду дарить постыдишься,
и на людях разорвать ее, вырвать пластмассовые кукольные глазки, вытрясти
ватную требуху. И заодно надавать по морде всем прохожим, кто больше, чем
я, слабак и старик: слабость - порок, а старость - смертный грех. И не
прошу прощать меня, потому что прощенья мне нет, я был свинья, есть и буду,
пожалуй, до моста Инвалидов. Зол на мать, на себя и теперь для полноты
счастья - на Париж.
Я повторил свой стих и остался доволен: цезура на месте, слова звучны,
а явный вызов и боль заденут хоть кого. И ничуть не литературно, думаю, а
очень жизненно, потому что литература моя - и есть моя жизнь. И, едва
сочинив, я проклял этот чертов стишок. Я попытался забыть его и запомнил
окончательно. Сперва выкрикивал его в туманную даль, и резонировал он зло,
глухо, фальшиво. Тогда я подскочил к первой встречной физиономии, мятой и
пошлой: тетка лет пятидесяти, одета никак, ни рыба ни мясо, может,
собесовская бухгалтерша, может, министерская вахтерша, глазки юркие, лоб
выпуклый - словно перебарывает сильную робость. Я загородил тетке дорогу,
помолчал три секунды и сказал, чеканя слова:
- Кончина матери мне, сыну, облегченье.
Тетка смутилась. Сейчас, думаю, пожмет плечами, покачает головой или
погрозит пальцем. Я и сам смутился, и она, заметив это, резко обошла меня и
ушла молча. Войдя во вкус, я решил повторить маневр. Страшное заклинание
терзало и вызывало апокалиптические видения. Скорей высказать и выбросить,
на кого угодно свалить с себя тяжкий груз! Навстречу спешил прохожий в
дорогом пиджаке и шляпе, человек моих лет, усики аккуратные, походка
изящная. Я пробормотал, тщетно силясь скрыть неловкость:
- Прошу прощенья. Кончина матери...
- Извините, мсье, мне некогда.
Он мягко, но уверенно коснулся меня,
