Апдайк Джон - Ферма
ДЖОН АПДАЙК
ФЕРМА
Таким образом, когда я со всей убежденностью признал, что у человека существование предшествует сущности, что, свободный по природе своей, он в различных обстоятельствах может желать лишь своей свободы, я признал тем самым, что могу желать лишь свободы для других.
Ж. П. Сартр
Мы свернули с автострады на гудронированное шоссе, а потом с шоссе на красноватую грунтовую дорогу. Мы въехали на крутой невысокий пригорок, где стоял по колено в сумахе и жимолости почтовый ящик Шелкопфа с покосившейся крышкой, словно в шляпе, заломленной набекрень, и отсюда моя жена впервые увидела ферму.
Сидя рядом со мною, она тревожно подалась вперед, а в спину мне уперся локоть ее сына, сидевшего сзади. С дальнего косогора, поверх зеленой впадины луга, смотрели знакомые постройки.
– Вон наша старая конюшня, – сказал я. – К ней еще был пристроен большой навес, но мать всегда говорила, что он портит вид, и в конце концов заставила его снести. Этот луг наш. Земля Шелкопфа кончается за теми кустами сумаха.
Мы с грохотом понеслись вниз по выветренному до песчаникового остова склону, преддверию нашей земли.
– И справа и слева от дороги все ваше? – спросил Ричард.
Ему было одиннадцать лет, он любил точность и разговаривал всегда несколько воинственно.
– Да, – сказал я. – Раньше все тут принадлежало нам, но мой дедушка продал Шелкопфу часть земли, когда собрался переезжать в Олинджер. Акров сорок примерно.
– А сколько осталось?
– Восемьдесят. Все, что отсюда видно, относится к нашей ферме. Это, пожалуй, самое крупное землевладение, еще уцелевшее так близко от Олтона.
– А никакой живности у вас нет, – сказал Ричард. Я ему раньше говорил, что нет, но в его тоне прозвучало осуждение.
– Только собаки, – сказал я, – и ласточки в конюшне и множество сурков. При жизни отца мать еще держала кур.
– Зачем тогда ферма, если на ней не хозяйничать? – спросил Ричард.
– Это уж ты у моей матери спросишь. – Он сразу замолчал, приняв мои слова как укор, хотя у меня не было намерения корить его. Я добавил: – Мне и самому это всегда было непонятно. Я был таким, как ты сейчас, когда мы переехали сюда.
Нет, я был постарше. Мне уже минуло четырнадцать. Я всегда себя чувствовал моложе своих лет.
Тогда он спросил:
– А эти леса чьи? – И я понял, что он заранее знает ответ и хочет дать мне возможность погордиться.
– Наши, – сказал я. – Кроме того, что мы продали под полосу отчуждения двадцать лет назад, когда тут хотели вести линию электропередачи. Деревья тогда все повырубили, а линию так и не провели. Вон, видишь, тянется полоска молодняка, там и была просека.
С тех пор все уже снова заросло. Только вырубали дуб, а выросли клен и сассафрас.
– Зачем тогда полоса отчуждения, если отчуждать нечего? – спросил он и неловко засмеялся. Я был тронут: ведь он шутил над самим собой, быть может пробуя подражать моей манере, пробуя избавляться от недетской серьезности, навязанной ему годами безотцовщины.
– Так уж у нас дела делаются, – сказал я. Головотяпски. Тебе хорошо, ты живешь в Нью Йорке, где умеют ценить пространство.
Пегги вступила в разговор.
– Здесь, как видно, всего в избытке, – сказала она о ферме, об угодьях, стлавшихся вокруг нас, и откинула волосы со лба и щек – ее обычный жест, когда она чувствует, что ее слова могут вызвать возражение; мужчина в таких случаях засучивает рукава.
В самом деле, когда бы я ни вернулся сюда, даже после самой долгой отлучки, эти акры земли, разбегающиеся во все стороны, вызывали во мне что то, похожее на хвастливость.
