Андерсен Ганс Христиан - Побратимы
Ганс Христиан Андерсен
Побратимы
Мы только что сделали маленькое путешествие и опять
пустились в новое, более далекое. Куда? В Спарту! В
Микены! В Дельфы! Там тысячи мест, при одном названии
которых сердце вспыхивает желанием путешествовать. Там
приходится пробираться верхом, взбираться по горным
тропинкам, продираться сквозь кустарники и ездить не иначе,
как целым караваном. Сам едешь верхом рядом с проводником,
затем идет вьючная лошадь с чемоданом, палаткой и провизией
и, наконец, для прикрытия, двое солдат.
Там уж нечего надеяться отдохнуть после утомительного
дневного перехода в гостинице; кровом путнику должна служить
его собственная палатка; проводник готовит к ужину пилав;
тысячи комаров жужжат вокруг палатки; какой уж тут сон! А
наутро предстоит переезжать вброд широко разлившиеся речки;
тогда крепче держись в седле - как раз снесет!
Какая же награда за все эти мытарства? Огромная,
драгоценнейшая! Природа предстает здесь перед человеком во
всем своем величии; с каждым местом связаны бессмертные
исторические воспоминания - глазам и мыслям полное раздолье!
Поэт может воспеть эти чудные картины природы, художник -
перенести их на полотно, но самого обаяния действительности,
которое навеки запечатлевается в душе всякого, видевшего их
воочию, не в силах передать ни тот, ни другой.
Одинокий пастух, обитатель диких гор, расскажет
путешественнику что-нибудь из своей жизни, и его простой,
бесхитростный рассказ представит, пожалуй, в нескольких
живых штрихах страну эллинов куда живее и лучше любого
путеводителя.
Так пусть же он рассказывает! Пусть расскажет нам о
прекрасном обычае побратимства.
- Мы жили в глиняной мазанке; вместо дверных косяков были
рубчатые мраморные колонны, найденные отцом. Покатая крыша
спускалась чуть не до земли; я помню ее уже некрасивою,
почерневшею, но когда жилье крыли, для нее принесли с гор
цветущие олеандры и свежие лавровые деревья. Мазанка была
стиснута голыми серыми отвесными, как стена, скалами. На
вершинах скал зачастую покоились, словно какие-то живые
белые фигуры, облака. Никогда не слыхал я здесь ни пения
птиц, ни музыкальных звуков волынки, не видал веселых плясок
молодежи; зато самое место было освящено преданиями старины;
имя его само говорит за себя: Дельфы! Темные, угрюмые горы
покрыты снегами; самая высокая гора, вершина которой дольше
всех блестит под лучами заходящего солнца, зовется Парнасом.
Источник, журчавший как раз позади нашей хижины, тоже слыл в
старину священным; теперь его мутят своими ногами ослы, но
быстрая струя мчится без отдыха и опять становится
прозрачной. Как знакомо мне тут каждое местечко, как сжился
я с этим глубоким священным уединением! Посреди мазанки
разводили огонь, и когда от костра оставалась только горячая
зола, в ней пекли хлебы. Если мазанку нашу заносило снегом,
мать моя становилась веселее, брала меня за голову обеими
руками, целовала в лоб и пела те песни, которых в другое
время петь не смела: их не любили наши властители турки.
Она пела: "На вершине Олимпа, в сосновом лесу, старый
плакал олень, плакал горько, рыдал неутешно, и зеленые,
синие, красные слезы лилися на землю ручьями, а мимо тут
лань проходила. "Что плачешь, олень, что роняешь зеленые,
синие, красные слезы?" - "В наш город нагрянули турки
толпой, а с ними собак кровожадных стаи!" - "Я их погоню по
лесам, по горам, прямо в синего моря бездонную глубь!" - Так
лань говорила, но вечер настал - ах, лань уж убита и загнан
олень!"
Тут на
